Этапы большого пути. Сатира без юмора
Шрифт:
— Я получил увечие, когда с меня ваяли скульптуру «Писающий мальчик». Роден. Ну и другие. Этот, как его — Анджело Мигель. По пьяни опрокинули на моё детское тело банку с кислотой или прокисшим вином. Рост органа замедлился.
— Чем докажешь? — останавливался уж совсем любопытный. — Именно с вас? Эту чудную скульптуру? …Что значит, что век на воле не бывать? Вы покажите, товарищ, господин, жертва.
Герман стесняясь, оглядывался, совал руки в карманы пальто.
— Смотри на моё увечие, радуйся моим страданиям, жалкий счастливец, у которого всё в порядке, — с этими словами
Стояли крещенские морозы. Но Васинькин не прогуливал. Работа — это не школа. Вкалывал, бедолага, не взирая на крещенские морозы и даже на куриный грипп, обнаруженный в городе по случаю нужного пиара, кому-то, сидящему на верхней скамейке. Он курсировал по обычному маршруту. Налоговая полиция его не трогала. Обходила стороной, заливаясь слезами. Городские бандиты ему сочувствовали, и швыряли из чёрных автоокон баксы, завернув патрон.
Одна милая особа в шерстяных ботах и в редкой белой шали, почиканной хамоватой молью, стала часто встречаться Васинькину. Она всегда быстро высовывала руку из собачьей рыжей муфты и клала в стаканчик из пластиковой бутылки, пристёгнутый к пуговке, небольшие копеечные суммы.
— Не желаете удостовериться? — спрашивал Герман, смущённый тем, что дама не интересуется его увечьем.
— Я доверяю вам, — говорила тургеневская женщина бальзаковского возраста. — Нынче не так жарко…
— Работа такая. Выбирать не приходится. Зима.
— Пойдёмте в тепло. Я — не садистка, — говорила женщина понимающе. — Да, хотя бы в нашу столовку. Я там всегда кушаю сухарики с чаем.
Они пошли в фирму питания и здорового настроения. Васинькин заказал кофе с коньяком, бутерброды с манной кашей и сёмгой. Понял, что эта особа в ботиках ему нравится. Они выпили по рюмашке ликёра, изготовленного из пепси-колы с добавлением самогона и жжёного сахара. Болтали, как старые знакомые по садовому участку. Он рассказал всё о себе. Она расплакалась, но как-то радостно блестели в её глазах хрусталики слезин. Оля протянула руку:
— Можно? …Просто. Я верю. Не муляж? Хотелось удостовериться. Знаете, столько подделок.
— Не из соседней страны. Своё. …Да. Как ненормальный. …Без удержу.
— Искала, вас. Подруги говорили, а я не верила. Думала, что так и умру без внимания. Вы не думайте, замужем была семь раз, но увы. Ничего не выходило. Не получалось. Врачи предлагали операцию в Швеции сделать. Боюсь. Инфекцию словить. Призрак СПИДа по Европе бродит.
Она пригласила его. Герман купил торт и шампанское. Она несла пакет с картошкой и солёную селёдку. В однокомнатной квартире было так уютно и спокойно, что Герман, едва раздевшись, накинулся на пакет мелкой картошки. Картошку умел пожарить так, как ни одна женщина не может. Каждый ломтик был зарумянен и посыпан зеленью. Оля выскочила из ванны в фиолетовом лохматом халате.
— Только ты не смейся, — притворно скривила губки женщина. — Дай слово, что не будешь смеяться. …Как следует, поклянись.
— Клянусь не смеяться, не болтать, не ёрничать. — Проговорил Васинькин и выключил газ. — Жареную картошку нельзя оставлять
— Успеешь. Завтра сваришь.
— Завтра может не быть. — Причёсывалась женщина, вздыхая.
Утром она встала рано и сварила всё, что хотела. Герман не смеялся, как другие мужчины. Он даже радовался, как ребёнок, гладя её мягкие перья на спине. Она не могла устоять перед его настойчивыми просьбами и сделала три круга вокруг люстры. От восторга Герман всплакнул.
— Ты о чём? — удивилась она. Герман гладил серые перья и вытирал глаза:
— Подушкой пахнут, — шептал счастливо.
На работу не пошли. Кто ходит на работу первого января? А тем более, у них начался медовый месяц.
Это случилось в середине апреля. Герман всё больше стал задерживаться на работе. В тот вечер пришёл поздно. Оли не было. Лохматый халат висел в ванной. Олины ключи лежали на подзеркальнике. Дверь на балкон раскрыта. В ящике от телевизора Герман увидел клочки бумаги, сено и скорлупу двух больших яиц. Васинькин слазил на чердак, спустился в подвал. Безрезультатно. И он снова начал жить своей размеренной жизнью. Иногда звонили бывшие жёны и льстиво благодарили за подарки.
Как-то ночью Герман проснулся от детского смеха. Он подумал, что приснилось, но, когда вошёл в кухню, увидел за столом двух девочек. Оленька учила их пить из стаканов, не запрокидывая головок.
Дорогое удовольствие
Жить стало, Петрович, хорошо. Телевизор. Страшно. Нервы не те. Следователь на экране сидит в полумраке спинкой, искажённым голосом вещает, дескать, мы всё знаем, у нас всё и всяк под контролем, так как пять лет следим за ними, за этим, за тем и прочими маньяками, знаем ихние, его каждый шажок, разные вкусы и привычки и даже способы убийств. По своей глупости задаю себе вопрос: «Отчего же его, их и пр. не арестовать?»
Выступает депутат, в который раз, непонятно в каком ракурсе снят — лицо это или ещё что. Сообщает, сколько законов дума выдумала, чтобы людям жилось хорошо. Жалуется, бедняга, бедным зрителям, что выдуманные законы не работают, их не все исполняют почему-то. Или законы не знают или некогда исполнять. Кто их не знает и не хочет знать, так это глубокое незнание не освобождает от ответственности. Хорошие законы не исполняют, а норовят исполнять те, что удобны и выгодны. Непонятно — кому законы плохие, а кому хорошие.
Жить стало, Петрович, интересно. Говорит вчера соседка соседке, что вода отвратительная, каждый месяц чайники меняет. Невозможно поднимать, и чайную воду наливать. Тяжёлы от накипи. Рекламу показывают, отчего стиральные машины портятся, как предотвращать поломки, чего добавлять, чтобы не было накипи. Соседка ничего не добавляет в чай, акромя сахара или варенья. Изредка заварку наливает. Поэтому и накипи в почках. Вторая соседка говорит, что воду питьевую нужно хлорировать, фторировать и смягчать по стандарту.