Эти двери не для всех
Шрифт:
– Боря, ты ужинать будешь? – крикнула Вера.
– Нет, спасибо…
– Ты дневник смотрел?
– Нет…
Он мог проверить Катин дневник, мог не проверять – Вера заглядывала туда по утрам. И Катя всегда была дисциплинированна и сообщала о форс-мажорных записях.
Полетаев прикрыл дверь, выволок из-под стола большую красную сумку и открыл “ молнию ”. Сверху лежала карта
Итаки. Полетаев бросил карту на стол и сунул руку в сумку, нащупывая там “ Бучананз ”. В аэропорту он завернул бутылку в свитер. Но вместо пузатой четырехгранной бутылки его
љ“Это что такое? ”
Полетаев вытащил предмет из-под шорт, ласт, пляжных сандалий, каких-то сувенирных раковин и свитера с твердым внутри.
Это был маленький черный приемничек “ Филипс ”.
“Хм… Во дела! ” – подумал Полетаев и улыбнулся.
Он не прикасался к приемнику с последнего дня на островах.
Выключил его, когда они подплывали к Керкире, и уложил в сумку. Передвинул тумблер на “off”, а верньер настройки не трогал. И “Филипс ” остался на частоте радиостанции
Керкиры.
Полетаев сел в кресло, протянул руку, взял со стола пачку
“Голуаз ”, закурил и посмотрел за окно.
Там шел дождь.
“Я нормальный взрослый человек, – подумал Полетаев, – и эта “ зима тревоги нашей ” кончится рано или поздно. И
Катя поумнеет… И Верка поумнеет. А не поумнеет – так черт с ней. Но мне бы знамение… Именно сейчас, и именно мне… ”
Он глубоко затянулся, еще раз посмотрел за окно, на крупный частый дождь, на светофор и серых голубей на карнизе. Он представил белесое небо, осликов, навьюченных дровами, оливковые рощи. Он подумал, что можно уйти к
Аландарову. Сектор Аландарова занимался спецразработками, для Аландарова у Штюрмера руки были коротки.
Полетаев вдруг передвинул тумблер на “on”.
“… Па ме гиа ипно Катерина, па ме но лаксу ме зои… ”
Бред…
Полетаев потряс приемник.
“Па ме гиа ипно Катерина… ”
Изнывающий голос, бузука, скрипка, аккордеон.
Он расплющил окурок в пепельнице и обеими руками схватил приемник.
“ Филипс ” звучал негромко и чисто. Полетаев бережно положил приемник на пол, закурил новую сигарету – руки тряслись, он не сразу попал кончиком сигареты в пламя зажигалки.
“… Па ме гиа ипно Катерина… ”
“Судзуки-самурай ” взревывал на узком серпантине, розовое вино по триста драхм за бутылку без наклейки, со светлой пробкой без клейма холодило рот, мелкие волны лизали плоскую бесконечную полосу желтого песка…
“… Па ме но лаксу ме зои… ”
Где-то жили страховой агент Лопес и контрабандист Гомес, шумели под ветром араукарии. За сеткой здешних дождей нездешние каравеллы пробивались в бакштаг, силясь достичь горизонта.
“ Что же я так раскис? – просветленно подумал Полетаев.
–
Стыдно… ”
Вера Полетаева обеспокоенно прислушалась – в кабинете
Бориса было тихо. Обычно, когда муж уходил к себе, оттуда еле слышно доносилось легкое постукивание клавиатуры, громче – телефонные разговоры, скрип плетеного кресла – если Борис вставал из-за стола или садился, шорохи, чертыханье – если он ронял книги со стеллажа.
Сегодня Борис мазнул
И там затих.
Пару минут она прислушивалась – из кабинета тихо зазвучала та греческая музыка, что совершенно осточертела ей за время отпуска.
Она негромко постучала – Борис не ответил. Вера толкнула дверь.
Борис сидел в кресле, курил третью сигарету (два окурка лежали в красной керамической пепельнице) и, улыбаясь, смотрел в окно.
– Боря, хочешь чаю? – осторожно спросила Вера.
– А?.. Что?! – Борис вздрогнул и посмотрел “ сквозь нее
”. Он часто так смотрел.
– Хочешь, чаю тебе принесу? – повторила Вера.
– Ты знаешь, – тускло сказал Борис, – знаешь… Вот какое дело…
Вере Полетаевой стало холодно и страшно.
Ну дура же она, дура!.. Господи, что же она за дура!..
Борька последние месяцы глядит нехорошо… Кто ж ее, дуру, тянет за язык?.. Он скажет сейчас, что уходит “ пожить ” в
Темину квартиру… Господи, Борька… Она, дура, не сказала ему, что тайком прочитала последние главы из
“Лекций на набережной… ” – он же лучше всех… Все эти найманы-шмайманы, рыжие, прочие – ему за пивом должны ходить… Но он читать не дает, а признаться, что сама к нему залезла, – так взбесится… И с Садовниковым у него какие-то странные дела. Две недели жил неизвестно где. Она боялась спросить. Что не у бабы – понимала. А спросить боялась… Он мягкий-то мягкий, а может так отшить… А эта жуткая ссадина на шее, она откуда? И рубец на бедре…
Это она недавно заметила, когда Борька выходил из душа…
Рубец на своем муже она не сразу заметила! Так не спали же вместе после отпуска, ни разу с того времени вместе не спали!.. Откуда царапина и шрам? Борька что-то бормотал про рыбалку, про расщепившийся сук – этому лепету и Катька бы не поверила… Ох, как нехорошо он смотрит! Вот он сейчас скажет страшное… И Катьку она совсем распустила, если Катька еще вякнет на отца – надо так ей дать!.. Да что Катька – сама виновата… И хватит трахать ему мозги: мол, до сих пор не защитился… Да он мог бы быть вор, педофил и наркоман, а он всего лишь до сих пор не защитился… И что она, дура, может знать про их институтскую кухню? Говорила Марта: там такой серпентарий. .. Какая, к черту, карьера!.. И что же она, дура, сучка дешевая, за спектакли ему устраивает?.. Это же последнее дело – в койке отыгрываться… Борька совсем сник, поди, думает, что она его не хочет, что иногда только чудит, устраивает себе редкие всплески. Чтоб не забыть, как это делается… А она иногда его так хочет, что во рту сохнет… И надо купить ему плащ… широкий, удобный, небрежный дорогущий плащ…
– Верка… – Полетаев вытащил из сумки свернутый свитер и достал из него широкую четырехгранную бутылку. – Будь другом – принеси стаканы… Посмотрим на жизнь сквозь вино…
Вера часто закивала, быстро вышла из кабинета, мягко отстранила бросившуюся к ней Катю. На кухне она взяла два стакана, низких, под виски. Держала их в руках, улыбалась и тыльной стороной ладони стирала слезы. */