Эти двери не для всех
Шрифт:
“ однажды ”, но, когда Полетаев увидел, как Марта обращается с Темой, пьяным вдребезги, когда он не разглядел, как ни разглядывал, на ее лице никакой брезгливости, никакого холодного терпения, ему стало грустно и обидно), и Вера была страдальчески вежлива.
“Ну чего тебе надо? – неожиданно для самого себя трезво сказал Полетаев. – Рекордсмена тебе надо, красавица? Ты ж когда-нибудь поумнеешь, помягчаешь, дура, тебе под бочок захочется… Что ж ты коллекционируешь мои проколы, супруга? ”
Вера поджала губы – грубости она не терпела. Полетаев махнул рукой и ушел спать в свой кабинет.
Вера качала головой, курила на кухне, Катя тихонько шла к ней, они начинали шушукаться, папа был зверь, так было много лет, и никаких надежд на то, что когда-нибудь будет иначе. Над столом в кабинете Полетаев сто тысяч лет тому назад приколол иголкой к обоям фотографию Кати. Ей на той фотографии было полтора месяца. Так с тех пор фотография и висела. Полетаев почему-то не вставил ее в рамку. Так и висела все эти годы на иголке. То есть первые два года фотография висела на Ордынке, в коммуналке, а потом, когда они переехали на Сретенку, Полетаев так же, иголкой, прикрепил ее в кабинете.
Когда Полетаев с Верой, а вскоре и с Катей жили на
Ордынке, у них была огромная комната с голландской печью.
Когда поздней осенью шалило отопление, они топили печь.
Забавное было время, Веру совсем не тяготила коммуналка.
И когда стирать приходилось в общей ванной, и когда пеленки и подгузники висели поперек их комнаты – не тяготила.
“Главное – психологический климат! ” – смеялась Вера.
В роддоме Катю завернули в два одеяла.
“Ленту давайте ”,- равнодушно сказала грузная пожилая медсестра.
“ Какую ленту? ” – не понял Полетаев.
“Красную… Или синюю… – сказала медсестра. – Ну ленту – перевязать… ”
Полетаев сообразил, что красивая лента нужна, чтобы перевязать конверт с Катей.
… Катя тогда еще не была Катей, ее так назвали только через неделю, Вера звала ее “ масечка ”…
У Полетаева не было никакой ленты, ни синей, ни красной. В машине он нашел скотч, и конверт с Катей перевязали скотчем.
Когда все они приехали на Ордынку, Полетаев вдруг испугался. Он представить не мог, что дитенок будет такой маленький, такой червячок. Дитенок совсем не мог жить без
Полетаева и Веры, он разевал синюшный ротик и даже не плакал, не кричал, а мявкал.
Вера немного пометалась, но что-то – кровь, генетическая память – ей сказало, что надо делать. У Веры быстро появился командный голос, она несколько раз коротко глянула на мужа и, видно, сообразила, что теперь она – главная. Полетаев еще пару недель побаивался купать и пеленать Катю. Что Катя – Катя, тоже решила Вера. Коротко и командно.
Вскоре Полетаев взял себя в руки, почувствовал свое счастье, научился всему – спать пунктиром, присыпать, смазывать, кормить, непрерывно стирать. Но тот, первый его испуг Вера увидела и запомнила.
“Another brick in a wall…”
Вечером Полетаев вернулся в отель. Вера была тише воды, ниже травы.
“ Вер, я взял машину, нечего тут сидеть, – сказал
Полетаев. – На севере, мне сказали, хорошие пляжи… Потом рыбалка…
Они долго ехали по узкому шоссе, обгоняя женщин, ведущих осликов с мешками и грудами хвороста на спинах. Они проезжали меж оливковых рощ, через пустые городки с розовыми и голубыми церквами, обгоняя допотопные пикапы с мегафонами – здесь так торговали овощами. Потом Полетаев сворачивал с шоссе на проселок, осторожно выруливал на песок, включал оба моста и ехал вдоль воды. Когда никого вокруг не оставалось – веснушчатых немок “ топлесс ”, дочерна загоревших английских студентов с высокими рюкзаками, таких же, как они, семей на “ самураях ” и “ витарах ”,- Полетаев останавливал машину и говорил:
“Давайте здесь, ребята… Идите в воду, а я быт создам… ”
Катя спрыгивала с заднего сиденья, бежала к воде, на ходу сбрасывая сандалии и футболку. Вера аккуратно снимала темные очки, стаскивала с ног кеды, приплясывая и чертыхаясь, шла по горячему песку к морю. Полетаев сдвигал на затылок армейскую панаму, подарок Гариваса, закуривал и еще некоторое время сидел в раскаленном “ самурае ”. Потом он тушил в пепельнице окурок, быстро раздевался, бросался в теплую стеклянно-прозрачную воду, возвращался к машине и создавал быт. У “ самурая ” был небольшой багажничек, туда вмещалась вся хурда-мурда. Тент, пенопластовая сумка-холодильник, ласты, надувной зеленый матрас.
Но первым делом Полетаев включал приемник “Филипс ” и ставил его на капот.
“Па ме гиа ипно Катерина, па ме гиа лаксу ме зои… ”
Полетаев вкручивал в песок желто-красный зонтик тента, стелил покрывало из отеля. На покрывало он бросал бутылку
“ Перье ”, Верину книжку, очки для плавания, маленькие деревянные шахматы, “Амбрэ соляр ”. Из пенопластовой сумки вынимал холодную, без наклейки, бутылку розового вина, одну из пяти. Молодое вино продавали вдоль шоссе. Полетаев сразу же отпивал половину, поправлял на голове панаму, садился на мокрый песок, опускал ноги в теплую воду
Ионического моря и смотрел на горизонт, где в ирреальной голубизне виделось лиловое, расплывчатое пятно Кефаллинии.
Здесь плавал Одиссей, жесткий, умный мужик, всегда знавший, чего он хочет, но и желавший странного. Здесь жили ионические племена, не подозревавшие, что они “ ионические ”. Люди с коричневой кожей, со спутанными выгоревшими бородами, в заскорузлых овчинах, с тусклым оружием из бронзы, на маленьких кораблях, пропахших рыбой, тухлой водой и прогорклым жиром, они ни черта не боялись и не подчинялись никому, они были рыбаки, торговцы, скотоложцы и пираты.
Полетаев доставал из нагрудного кармана сигарету, прихлебывал из бутылки и снова смотрел на горизонт. За спиной у него играла музыка: “… Па ме но лаксу ме зои, на вуме ро мера покино… ”
Он прекрасно помнил себя молоденького, помнил, как до двадцати пяти лет точно обреченно, окончательно ЗНАЛ, что нет другого мира, кроме того, где так вольно дышит человек. Нет и никогда не будет. И теперь, когда ему под сорок, он впитывал Корсику, Итаку, Португалию, как этот желтый крупный песок впитывал ленивую мелкую волну, – готовно и жадно. Поэтому он везде пил местное, поэтому злил Веру туземной музыкой.