Эти господа

Ройзман Матвей Давидович

— Цэлэбны абруко-ос! — распевает она в полный голос. — Сыла-адкы абрукос!

Мирон Миронович устал, болит шея, склеиваются веки, и голова клонится вниз. Но ухо его улавливает такие слова, что он вскидывает голову, и веки разрывают клей. За стеной — всхлипыванья женщины, топоток мужчины, щелканье дверного замка, — и мужские шаги в коридоре. Мирон Миронович потирает рукой лоб (утро, как снег, рябит в глазах), отпирает дверь и выскакивает в коридор.

Сидякин бежал из ванной комнаты, в его руке плясал стакан воды, стакан плясал и оплевывал воду.

— Авто или изво! — крикнул уполномоченный на ходу, и бакенбарды полезли ему в рот. — Срочно!

Придерживая правой рукой в грудном кармане бумажник, а левой — в жилетном

кармане часы, Мирон Миронович сбежал вниз и велел швейцару нанять извозчика (автомобили заказывались с вечера). Мирон Миронович присел на пороге рядом с татаркой, расспрашивал, как сажают абрикосы, сколько пудов снимают с дерева и большой ли налог берут с владельцев фруктового сада. К под’езду подкатил извозчик, швейцар поднялся наверх, и вскоре из гостиницы вышла женщина в кашемировой шали, а за женщиной — Сидякян в клетчатой пижаме и ночных туфлях. Мирон Миронович пощупал абрикосы, отобрал пяток покрупней, стал торговаться, но татарка махала руками и вырывала абрикосы.

— Мосье Сидякин! — сказала женщина, сидя в пролетке. — Мы разошлись, как в море корабли.

Швейцар поставил на козлы чемодан, женщина дала швейцару рубль, и экипаж тронулся, поднимая пепельный хвост пыли.

— Ирма, под… — запнулся Сидякин, простирая руки к женщине. — Подож…

Все еще тиская абрикосы, Мирон Миронович видел, как запрокинулись назад квадратные очки, вздыбленные бакенбарды, и Сидякин, поддерживаемый подмышки швейцаром, стал оседать на панель.

3. БОГ МОСКООПХЛЕБА

Канфель проснулся поздно, в комнате стояла духота, он сбросил с себя ногами одеяло и, раскинув руки, глубоко вздохнул. Двойная балконная дверь была заперта, на ней морщилась бархатная штора, не пропускающая шума и света. За дверью, выходящей в коридор, изредка шаркали, шлепали, шептались, и по этим звукам можно было узнать, проходят ли мужчина, женщина или подросток, обуты ли они в ботинки, сандалии или туфли. Канфель подумал, что он может читать, шагать, как арестант, заключенный в одиночную камеру. Мысль о тюрьме испугала Канфеля, он встал, подошел к шторе и, открыв ее, распахнул настежь балконную дверь:

— С добрым утром, товарищ арестант!

Ветер надул штору, расчесал желтую с позолотой бахрому. Играя на солнце, она бегала по белой двери, как пальцы по клавишам рояля. Внизу бубнило море, в море бились бубенчики женских и детских голосов. (Канфель слышал: бескрайный голубой бубен трепещет и ликует.) От шторы на стене плясала тень, размахивая широкими рукавами и, перебирая башмачками, на которых вздрагивали кончики шнурков. Стоя на ковре, Канфель прищелкнул пальцами и, пристукивая босой ногой, пропел по-цыгански:

Джень дем мэ препочто Джень дем мэ провавир Имел мэ, имел сила зуралы!

Канфель лег на коврик, подсунул ноги под зеркальный шкаф и, упираясь пятками в пол, пальцами — в планку шкафа, стал подниматься и опускаться. Заложив руки за голову, он при движении вдыхал и выдыхал воздух, а второй Канфель в зеркале складывал дубы трубочкой, чтобы первый мог произнести «фу-у!» Вытянувшись ничком на ковре, Канфель подымался на руках, старательно проделав самое трудное, восьмое упражнение по Мюллеру. Когда он встал, второй Канфель в зеркале смотрел на него красными глазами, и лицо его от лба до основания шеи налилось кровью. Повернувшись друг к другу спинами, оба Канфеля мылись под умывальником, окачивали себя пригоршнями воды, вытирались купальными полотенцами и массировали тело, наклоняясь и приседая. Оба они надели кремовые фланелевые костюмы в синюю полоску — постоянную одежду опереточных королей — повязали синие галстуки и расчесали точные проборы. Оба они ели зернистую икру, перекатывающуюся на языке, как мелкая дробь, пили с бисквитами какао,

после чего процедили сквозь зубы по стаканчику воды. При этом Канфели косились друг на друга, кивали головами, соглашаясь, что завтрак дорог, но надеялись, что получат от Москоопхлеба крупные командировочные. Наевшись и напившись, Канфели еще раз оглядели себя с ног до головы, потерли запыленные ботинки углом гостиничного одеяла, и на ботинках (вспыхнул коричневый румянец. Напевая под нос, первый Канфель вышел из номера, одновременно с ним второй, безмолвствуя, скрылся в глубине зеркала.

Дверь двадцать третьего номера была открыта, перед распахнутым окном в качалке сидел Мирон Миронович, на столике, на белой с узорами скатерти, стояли бутылка нарзана и стакан. Сквозняк трепал скатерть, раздувал самодельный газетный веер, которым обмахивался Мирон Миронович, срывал полотенце, и полотенце, как белоштанный половой, бежало на двух своих половинках. Канфелю был виден бритый затылок Мирона Мироновича, кровяные от загара шея, плечи и лопатки, где обожженная кожа свертывалась бело-розовыми листиками.

— Можно?

— Мамочка! — закричал Мирон Миронович, поднимаясь с кресла. — Когда приехал-то? — и он потряс руку Канфеля.

— Вчера! — ответил Канфель, всматриваясь в лицо говорящего. — Вы на себя не похожи!

— Не похож, не похож! Первое дело бороду сбрил, а второе на пляжу ошпарился! — ответил Мирон Миронович, стаскивая со стула белье и подавая стул Канфелю. — Погоди, снимешь московскую одежу, беспременно облупишься!

Второй год знал Канфель старшего бухгалтера Москоопхлеба Миронова, который приходил на службу в клетчатом пиджаке, серой сорочке и малиновом галстуке. Члены правления доверяли Мирону Мироновичу, и, когда уезжали, он замещал их, иногда представляя в своем лице председателя, секретаря и казначея. Он был вежлив, требователен, толково разбирался в торговых операциях, не терялся при неудачах, не радовался при удачах, потому что правление держало служащих в ежовых рукавицах и не посвящало их в свои дела. Мирон Миронович не любил общественных начинаний, по его настоянию сотрудники, задумавшие организовать ячейку Осоавиахима, отказались от затеи, и правление Москоопхлеба, — товарищества с ограниченной ответственностью, — одобрило действие бухгалтера. Мирон Миронович был любителем вечеринок, на которые приглашались артисты, струйный оркестр, устраивался буфет и уголки: восточный, боярский и темный. На этих вечеринках Мирон Миронович ухаживал за сотрудницами, танцевал мазурку, так азартно притоптывая и бросаясь перед дамой на колено, что молодежь, изучившая в совершенстве фокстрот, завидовала сорокалетнему бухгалтеру.

— Мне телеграфнули из Москвы, и я примчался со всеми потрохами! — сказал Канфель, сев на стул и подтянув на коленях брюки. — В чем дело?

— Не спеши и людей не смеши! — проговорил Мирон Миронович, подвигая Канфелю бутылку и стакан. — Что в Ялте?

— Сперва они посылали туда и сюда, а потом я им доказал, как папа маме, что наша фирма лопнет, и им попадет двадцать процентов коротеньких! Тогда они начали кадриль-монстр и Volens-nolens переписывали векселя на первое января!

— Вот она, еврейская голова-то! — пришел в восторг Мирон Миронович. — С такой головой, да с таким образованием я бы с Москоопхлеба не тридцать червей в месяц, а все сто содрал бы! И дадут тебе! Помяни меня, — дадут!

Мирон Миронович наклонил голову, сжал челюсти, одутловатые щеки его подобрались, опаленные брови насели на переносицу, и нижняя губа подняла верхнюю. Левая рука его легла ладонью вниз на живот, пальцы правой руки стали похлопывать по тыловой стороне левой, и Мирон Миронович погрузился в раздумье. Когда он таким образом размышлял в своем московском кабинете, сотрудники восхищались, сотрудницы умилялись, и даже члены правления ходили мимо кабинета на цыпочках. Но теперь он был без рубашки, в синих, белополосатых трусиках; в чувяках на босу ногу, и Канфель усмехнулся.