Эти разные, разные лица
Шрифт:
– Вы вновь выжили благодаря своей профессии?
– Да. Тем более что вскоре на нас пришла заявка из Воркутинского театра. Именно этот театр и стал шансом выжить, не погибнуть среди миллионов, умиравших от лагерных работ.
Вновь - дорога. Перед тем как рассадить нас по вагонам, опять попадаю в комнату без мебели, где сидят воровки. Вижу главную - черненькая, хорошенькая, вокруг нее шестерочки бегают. Я уже ученая, знаю, как надо себя вести: "Девочки, возьмите меня к себе в компанию. У меня есть еда, давайте покушаем вместе". На меня выпялились, как на сумасшедшую,- что это, фраер так себя ведет! С другой стороны, раз сама предлагает, почему бы не пообедать? Сели в кружок, поели. Они остались страшно довольны. Во всяком случае,
– Да, с вашими новыми знакомыми надо было держать ухо востро...
– Это еще что. Я как-то сломала ногу, лежала в больнице опять же с воровкой. Но эта была посерьезнее и поопаснее. Ее муж ходил на грабежи и обязательно убивал. Если он пришел грабить человека, он не мог оставить его живым, потому что считал, что этот человек на него донесет. А она шла за мужем и выкалывала жертве глаза, так как оба были уверены, что последний увиденный при жизни человек как бы фотографируется в зрачках навсегда. Представляете? Но тут появилась другая девка, которая влюбилась в ее мужа и решила избавиться от нее,- она подлила ей в вино кислоту и тем самым сожгла ей весь пищевод. Наш хирург, тоже заключенный, пришивал ей этот пищевод кусочками ее же кожи, делал операцию поэтапно. Изумительная операция! А кормили ее так: в пупок втыкали воронку, куда лили жидкую пищу. Вот эта мадам тоже со мной дружила. Жуть!
– Весь оставшийся срок вы проработали в Воркутинском театре?
– Да. Нас с Холодовым привезли в одну зону и разместили по баракам. А на следующий день уже повели в театр знакомиться. Вскоре получила пропуск и стала ходить из зоны в театр без конвоя - это составляло километра два. В театре под сценой мне дали маленькую комнатушку с электрической печкой, я там готовила и до спектакля никуда не выходила, а после шла домой к крысам.
– ???
– Да-да. Они жили с нами на равных, не боялись никого. Мы их даже по именам звали. Особенно хорошо запомнили одну - здоровую рыжую крысу без хвоста, самую наглую. Ночью надо было накрываться одеялом с головой, потому что они прямо по головам ходили. Вскоре в этом же бараке мне, как большому театральному деятелю, выделили отдельную кабинку со столом, кроватью и табуреткой.
После срока я так и осталась там работать - в Москву-то ехать мне не разрешалось. А куда я еще поеду? В Воркуте меня все уже знали, дали большую комнату в общежитии, платили жалованье. В отпуск можно было поехать куда угодно, я и ездила в Ессентуки, в Крым, в Прибалтику...
– Вы были довольны воркутинским репертуаром?
– Очень. Судите сами: я играла Диану в "Собаке на сене", Елизавету в "Марии Стюарт", Софью Ковалевскую, в спектаклях "Мадемуазель Нитуш", "Вас вызывает Таймыр". Там же я поставила сама две оперетты: "Баядеру" и "Одиннадцать неизвестных". За это начальство дало мне сухой паек: сахар, крупу, чай и кусок мяса. А еще я любила роль Ванды в оперетте "Розмари", из-за которой меня взяли в мюзик-холл. Были роскошные костюмы! А после премьеры в местных газетах выходили рецензии, но без фамилий: "Великолепно справилась с ролью актриса, исполняющая того-то..." Я не могу пожаловаться, публика меня любила.
Там же, в Воркуте, я познакомилась с Алексеем Каплером. Он числился в "придурках" - целыми днями бегал по городу и всех фотографировал. У него была мастерская, в которую любили захаживать многие и я в том числе, зная, что могу поплатиться за это пропуском. В Каплера нельзя было не влюбиться. Он стал моим
– Но главных или значительных ролей у вас больше не было?
– В общем-то, я не могу сказать, что какие-то роли меня особенно радовали с тех пор, как я вернулась. Мы тут же начали репетировать "Клопа", я ввелась в старые спектакли. С другой стороны, и в мюзик-холле я ничего такого не сыграла. Я была героиней, а мне хотелось чего-то каскадного, как было в оперетте.
Я всегда играла так называемые отрицательные роли - иностранок, каких-либо красиво одетых дам. У меня была когда-то хорошая фигура, во мне не было никакого быта, а была своя манера, несколько изломанная, что ли. Я знала свои особенности, и когда работала в той же оперетте, брала у балетмейстера то, что мне нужно по моим данным, а остальное доделывала сама. Может, это и называлось утонченностью. Во всяком случае, когда я смолоду играла какую-нибудь деревенскую девку, надо мной все хохотали. Поэтому, сыграв Секлетинью в спектакле "По 206-й", я сама себе не поверила - какой был успех!
– Театральная критика сравнивала вас в этой роли с "великими старухами" Малого театра Рыжовой и Блюменталь-Тамариной.
– Да, помню. Я очень люблю эту роль. Там можно и почудить, и характер есть у этой бабушки.
– А кроме нее что вы играете сейчас?
– По большому счету ничего. "Молчи, грусть, молчи" - пою свой "шансон", да раз в месяц - "Последние". Я не люблю роль в этом спектакле. Играю няньку, которая все в доме знает, все помнит и заканчивает все картины. Мне хотелось сделать ее вечнобурчащей старухой, знаете, есть такие: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу..." Но в нашем театре жуткая акустика, и это невозможно, зрители ничего бы не услышали.
– "Последних" поставил Анатолий Папанов. Это была его единственная режиссерская работа. Интересно было с ним работать?
– Папанов - это особенная личность. Совершенно неожиданный человек, ни на кого не похожий. У него постоянно возникали какие-то странные образные выражения, и когда он выступал на худсовете, вся труппа от хохота лежала. Но был он довольно грубым, не всегда выбирал приличные слова. И вдруг, получив разрешение на собственную постановку, стал совсем другим - сама нежность, душевная открытость. Он обожал всех, кто у него репетировал, боялся кого-то из нас обидеть. И в конце концов остался безумно доволен своим спектаклем.
Вообще профессия режиссера очень трудная и страшная. Я это поняла, когда сама поставила в Воркуте две оперетки.
– Однажды в одной из телепередач проскочила фраза, что вы сейчас находитесь за так называемой чертой бедности.
– Я не жалуюсь. У меня потребности маленькие. Это раньше нужна была масса денег, а сейчас я ничего не покупаю, есть-пить мне много не надо. Каждый день приносят комплексный обед из "Макдональдса" - это у них программа такая, кормить пенсионеров, живущих в округе. Правда, я это все раздаю в театре коллегам.
– Валентина Георгиевна, а чем вы занимаетесь вне театра?
– Добыванием пищи. С утра. И я быстро от всего устаю, поэтому не могу проводить много мероприятий. Приду домой, полежу, почитаю, посмотрю телевизор. Потом немножко уберусь. Раньше за мной ухаживала женщина, которая даже ездила ко мне в Воркуту, но она умерла. Потом появилась вторая и состарилась. Я на нее составила завещание. Теперь мне помогают изредка, в основном пришлые. Все реже играем с подружками в преферанс, да и подружек-то уже не осталось. Пельтцер Татьяна тяжело больна... Скучаешь, никуда не денешься...