Этнограф Иосиф
Шрифт:
Глава 4
– Уж, не с себя ли написал я портрет? – обеспокоился Курицын, ведь и сам он частенько, что называется, вляпывался и местная пресса имела все основания пестреть заголовками: Курицын то, Курицын сё… хотя, следует признать, и манкировала возможностью… так что повод задаться вопросом у литератора определённо был.
– Да нет же, – поразмыслив, беспочвенными счёл свои опасения молодой человек. – Иосиф студент, а мои золотые денёчки давно позади.
– Просто похож, – пришёл к выводу.
Отлегло от души:
Курицын глянул в окно.
За окном чирикали воробьи и ясно светило солнышко. Неистовствовал на задворках черёмуховый май, будто публика на театральной галёрке, а на сцене стояла, скажем, Варенька в пачке: поза её изящна, шаг лёгок, ноги в прыжке прочерчивают параболу… об этом бы напечатать в вечёрке: на первой полосе репортаж, фотография на развороте, – убойный получился бы номер, разлетелся бы нарасхват.
Но нет, игнорирует пресса Вареньку.
О Курицыне не поминает.
За что и расплачивается мизерными тиражами, нищенски прозябая…
Курицын ведёт колонку в муниципальной газете, обозревает новинки культуры: кино, телевидение, то, что сейчас именуется литературой.
Как май, неистовствует он на задворках, – на первой полосе ругают чиновников. Не оставляя камня на камне, расправляются с бюрократией. С гневом обрушиваются на коррупцию. Фамилии предусмотрительно не называются, – аккуратно пускает персональные стрелы местная пресса, подбирая мишени, по возможности, безобидные. К примеру, начальники ЖЭКов. Кого как не коммунальщиков отчихвостить? За потёкшие кровли и дырявые трубы, за песочком не посыпанные тротуары, за надпись масляной краской «Зинка-дура», появившуюся в нашем парадном, как говорят, в год запуска первого спутника в космос.
Какая Зинка? Почему дура? – вопросы, вопросы…
– В Летний сад пойду, – решил Курицын.
Глава 5
Писатель Носов сидит на скамеечке и в бинокль наблюдает за Афродитой, перси свои обнажившую, приспустив беломраморные одеяния.
– Здравствуйте, Сергей Анатольевич, – приветствует писателя Курицын.
– Здравствуйте, Евгений. Присаживайтесь.
Устроился рядышком Курицын. О погоде бы поговорить: вежливый человек никогда не упустит случая сообщить свои фенологические наблюдения.
– Тепло.
– Да, май замечательный.
Курицын и Носов приятели: один худ, другой с бородой – это не мешает их дружбе.
– Чем занимаетесь, Сергей Анатольевич?
– Да вот, – писатель показывает на богиню биноклем. – Тайную жизнь памятника изучаю.
С изумлением глянул на культуртрегера и эрудита Курицын.
– Вам ли не знать, что в честь персон и событий водружаются памятники? А данное изваяние проходит по части скульптуры, предназначенной, как известно, для украшения города, служащей его аляповатой эстетике.
– В какой-то мере вы правы, мой друг. Действительно, до определённого момента обсуждаемая нами статуя являлась лишь
Меланхолия одолевала Фрину. Взяла она в руки арфу, села на пуфик, музицирует.
Некий Поллид, изрядно набравшись вина, мимо без цели прогуливался. Слышит он эти звуки, – и вмиг фантазия рисует ему заманчивую картинку: томящаяся одиночеством женщина перебирает пальцами струны, губы у неё пунцовы, запястья тонки, плечи округлы…
Горя нетерпением, Поллид врывается в дом и видит: блекнут мечты перед явью.
О, Фрина! она прелестна.
Она само совершенство.
– Несравненная! – вожделели её цари и швыряли к ногам злато.
– Восхитительная! – шалели творцы и, мятясь, осыпали гекзаметрами.
Планида её фурор: там, где она появлялась, тотчас составляется хор, – полководцы, философы, государственные мужи, – и скачут на задних лапках, и поют в упоении дифирамбы.
С неё ваял Афродиту Пракситель.
Не кощунство ли образ гетеры придать богине?
Нет! – присмотревшись к натурщице, постановил ареопаг, – Божественное тело.
Легендарная женщина. Ослепительная её красота стала мифом о Медузе Горгоне, столбенели мужчины при виде данной особы, в мгновение ока превращались в каменные истуканы.
Поллид – не исключение, истинный сын Эллады, глянул он на арфистку и тотчас застыл на пороге.
Намётанным взглядом отметила Фрина: не шибко наделён гость умишком, повадками нагл, статью и жёстким курчавым волосом являет собой эталонный образец мужества. Атлет! Брюнет! Нахал!
– Не тот ли это виртуоз, – думает она, – о ком с придыханием шепчутся между собой афинянки? Говорят, он посол из Спарты и прозвище у него Жеребец.
– Да это я, – подтверждает Поллид. – Знаменитый прытью спартанец. Имя моё у всех на устах, что не случайно: щедро одарён я природой. И многие афинянки, весьма искушённые в интимных вопросах, говорили мне в минуты близости: О! О! О! – а больше и вымолвить ничего не могли до того я хорош в постели.
– Так вы бонвиван и ходок по бабам?
– Отнюдь, я карьерный дипломат, следую с миссией на Сицилию. Здесь я проездом, трачу время с портовыми шлюхами и дрянным вином упиваюсь в ожидании попутного ветра.
– Но небо пылает закатом, к завтрашнему утру переменится ветер.
– Значит, завтра меня здесь не будет: как ни крути, последняя ночь в этом городе.
– Ах, как славно, что впереди у нас целая ночь. Клянусь, эту ночь ты запомнишь…
…это было незабываемо, – признался Поллид, с первым лучом рассветного солнца натягивая сандалии. – В память о вас, Фрина, я хотел бы иметь какой-нибудь милый сувенир: прядь волос или, скажем, пользованную пудреницу. Да хоть бы вот эту безделку, – хвать под мышку изваяние Афродиты и бегом на корабль.