Это был я, Арти!
Шрифт:
– Почему ты его ждёшь? – спросил я её.
– Это мой хозяин, – ответила она. – Разве я могу его не ждать?
– Но он же плохой! Он о тебе не заботится, он тебя не кормит, он даже выглядит не совсем как человек!
– Он мой хозяин! – гордо промолвила она и отвернулась, давая понять, что разговор закончен.
Рассказывая о ней Бурану, я назвал её глупой. Но Буран очень серьёзно сказал, что она совсем не глупая.
– Совсем не глупая, – повторил он. А потом помолчал и добавил, – У каждой собаки должен быть хозяин.
– Конечно, – поддержал я. – У каждой собаки должен быть хозяин, который её кормит, воспитывает, который с ней играет, гуляет, в чьём доме она живёт. Но тот человек, наверняка, ничего
– Нужен хотя бы такой. Ты ещё совсем юн, Арти. Ты думаешь, что хозяин необходим только для того, чтобы кормить, поить, играть и давать кров? Если так, то большинству псов хозяева были бы не нужны. Еду можно научиться находить где угодно, без ласк и почёсываний за ушами тоже можно обойтись. Да и крыша над головой собаке вовсе не обязательна. Многие из нас, даже имеющих хозяев, живут на улице, во дворе. Дело совсем не в этом.
– А в чём же тогда? – удивился я.
– Любой собаке нужен хозяин, чтобы не умереть навсегда, – торжественно произнёс Буран.
– Не умереть навсегда? Что ты имеешь в виду?
– Послушай, Арти. Все в этом мире умирают. И птицы, и рыбы, и звери. И мы, собаки, тоже умираем. Мы все перестаём быть. Навсегда. И лишь человек не умирает насовсем. Его жизнь продолжается и после смерти.
– Как продолжается? Почему?
– Потому что Тот, кто создал нас всех, Тот, который даёт жизнь всему, что живёт, вложил в человека частичку себя и поделился с ним своим бессмертием.
– Бессмертием? Все люди бессмертны?
– Должны были быть все. Но некоторые из них сами отказываются от своего бессмертия, отвернувшись от Того, кто даёт жизнь, – Буран поднял взгляд к небу. – Не спрашивай меня, почему. Я не знаю. Наверное, им проще так жить, думая, что Его, – говоря «Его», Буран снова поднял глаза, – нет. А может, и просто из глупости.
– И что, это бессмертие есть только у человека?
– Да, только у него, – подтвердил Буран.
– Но почему?
– Не знаю. Так решил Тот, кто даёт жизнь. Он сделал человека главным. И весь мир этот создал для него. И всех животных тоже для него, чтобы служили человеку. И собак тоже. Просто и люди, и животные об этом почему-то забыли. Но мой отец рассказывал мне об этом. Если собака будет преданно и верно служить своему хозяину, говорил он мне, если будет искренне любить его, то заслужит ответную любовь, и у неё появится шанс на продолжение жизни – там, рядом с хозяином, в месте, где уже нет смерти. Там, – Буран в третий раз посмотрел на пробегающие по небу облака, – они встретятся – собака и её хозяин… Конечно, если у неё был хозяин.
– А если хозяина нет?
– Тогда и надежды нет. Ты заметил, что собаки, у которых нет хозяев, обычно злые? Они злятся на весь мир за то, что потеряли надежду, за то, что должны будут умереть. Они обречены, и оттого очень несчастны. Очень злы и очень несчастны. Они становятся как волки. Когда-то очень давно волки тоже служили человеку. Но человек сделал большую глупость – он ослушался Того, кто даёт жизнь. Всему миру стало от этого плохо. И сам человек, и все остальные стали умирать. Многие животные озлобились за это на людей, перестали им повиноваться и ушли в леса. И волки ушли. Но не все. Некоторые остались верны людям. Они то и стали собаками. Волки, которые ушли, получили свободу. Но они потеряли надежду на будущую жизнь. И любви они совсем не знают. Оттого так яростно возненавидели и людей, и нас, собак, у которых эта надежда есть.
– А если… А если у собаки есть хозяин, но она ему непослушна? Если не повинуется ему, если капризна и своенравна?
– Зачем тогда она ему? Она и здесь то успела изрядно надоесть, а уж Там… Нет, она просто умрёт. Спасение собаки – в верности, преданности и послушании.
– Хорошо, – не унимался
– Кто знает? – печально ответил Буран. – К несчастью, не все люди понимают, что ответственны не только за себя. Но говорят, что Тот, кто даёт жизнь, настолько любит людей, что желает спасения каждому из них. Даже самому плохому. Поэтому у верной собаки всегда остаётся шанс, и шанс этот – в человеке, и только в нём. Без человека этого шанса нет. Та собака, которую ты видел, которая ждала своего пьяного хозяина у столба… В нём была её будущая жизнь. Всё, что она могла – просто быть верной и надеяться. Поэтому нет, она не была глупой. Несчастной – да, но не глупой.
Буран искренне верил в то, что рассказал ему отец. А я верил Бурану. И сейчас верю. Верю, что сам Буран тоже не умер насовсем, что он непременно встретился со своим хозяином Там, в месте, где нет смерти, Там, куда они оба ушли. И та собака тоже. И все, кто не переплыл Ладогу. И все остальные, кто не пережил…
А ещё мне очень хочется верить, что и я тоже когда-нибудь встречусь с Хозяином, с Мамой и с Мишкой, и что мы снова будем вместе. И Марию Федоровну тоже хотел бы снова увидеть. Она не была частью нашей семьи, но она была хорошей.
Она жила в нашей большой квартире. Не с нами, в своей отдельной комнате. Но она всегда была рада и мне, и Мишке. Только она одна называла меня Артаньяном. Это было очень непривычно, но мне нравилось. Увидев меня в общем коридоре она неизменно улыбалась и ласково произносила: «Bonjour, monsieur Artagnan! Comment ca va?». Никто больше так не говорил. Наверное, это был какой-то другой язык – ласкающий и журчащий. Она пускала меня в свою комнату и угощала конфетами. В знак благодарности я обычно вставал на задние лапы и поворачивался на них кругом. Это очень веселило и радовало Марию Фёдоровну.
Нет, я не любил конфеты. На мой вкус мясо гораздо лучше. Но их любил Мишка. Я относил конфеты ему. Он радовался, тоже чесал меня за ухом, с видимым удовольствием разворачивал сладость и засовывал ее себе в рот. Обычно всю конфету разом, целиком. Щека у него от этого топорщилась, он довольно жмурился, причмокивал и улыбался во весь свой измазанный шоколадом рот. А обёртку он отдавал мне. Я любил обёртки. Они так здорово шелестели на зубах, когда жуёшь. Я любил жевать конфетные обёртки, пока они хрустели. Потом, когда они размокали, я держал их лапами и рвал зубами на мелкие-мелкие кусочки. Это так весело – превращать фантик в целую кучу маленьких бумажек. Только Мама потом ругалась. Я делал вид, что мне стыдно и что я извиняюсь. Но на самом деле я-то видел, что это просто слова. Так, для строгости. По-настоящему она никогда не злилась.
Иногда, когда у меня оказывалась в зубах очередная конфета, а Мишки в этот момент не оказывалось дома, я начинал с этой конфетой играть сам. Я гонял её по полу, словно она живая, словно это моя добыча, которая от меня убегает, а я должен её поймать. Обычно заканчивалось тем, что конфета пряталась от меня под диван, откуда я уже не мог её достать. Там и оставалась.
Мария Фёдоровна знала, что я не ем конфет, что отношу их Мишке, но всё равно продолжала давать их именно мне. Может, ей просто нравился мой танец на задних лапах. Может, ей было приятно приглашать меня в гости, чтобы поговорить со мной на журчащем языке, который никто, кроме меня, не понимал. Может, ей просто не хватало живой души рядом, ведь жила она одна, а люди – они всегда слишком заняты, чтобы замечать, что кому-то рядом их не хватает. А я не был слишком занят, и я чувствовал, что нужен Марии Фёдоровне. Мы, собаки, чувствуем людей лучше самих людей. Я уже говорил об этом, но это так. Я знал, что Мария Фёдоровна была хорошая и что она меня любила.