Это было на Ульяновской
Шрифт:
Домой шли быстро, молча. Когда вышли на Ульяновскую, откуда-то потянуло вдруг запахом жареной картошки. У Вали нестерпимо заныло под ложечкой. Интересно, а взрослые тоже все время хотят есть? Девочка заглянула в тети Надино лицо, но ничего не смогла прочесть на нем. «Может, и хотят, но не так сильно», — подумала она со вздохом. И вспомнила, как еще до войны праздновали ее день рождения. В последний раз, когда Вале исполнилось девять лет, мама подарила ей украинский костюмчик, Нина вплела в ее косы яркие ленты, а тетя Надя принесла пирог. Румяный, с хрустящей корочкой. А вкусный!..
Валюшка
— А у меня сегодня день рождения!
— Да что ты? — ахнула тетя Надя и, остановившись, прижала к себе маленькую головку. — Дитё ты мое горькое, племянница моя ненаглядная!..
Она привела к себе девочку, выложила на стол немудреные свои припасы, развязала узелок, который так и не удалось передать сестре.
— Кушай, именинница, кушай, родная. Сиротинушка горькая…
Села рядышком, подпершись рукой, и вдруг вспомнила: ведь родилась ее племянница в лютую, зимнюю ночь, а сейчас на дворе август…
— А это Лиле. Можно? Она ведь тоже сиротинушка.
Зажав в руке вареную картофелину, Валя соскочила со стула, поцеловала тетю Надю и выбежала во двор. Здорово она придумала про день рождения!
Во дворе солнце окутало ее мягкими золотыми лучами, и стало легко-легко. Поверилось в невозможное: вот сейчас она откроет дверь своего дома, а там все: мама, папа, Коля, Коля Беленький, Степа. Вся их большая дружная семья. И никакой тебе войны!
Не перебежала — перелетела девочка через двор, распахнула всегда не запертые двери своего дома, зажмурилась в ожидании чуда. Но никто не подхватил ее на руки, не подбросил к потолку, смеясь и щекоча, — в комнате было сумрачно и пусто.
Валя тяжело вздохнула, вспомнила о зажатой в руке картофелине и пошла в соседний двор к своей маленькой приятельнице, к Лиле, у которой теперь не было ни отца, ни брата.
X
Весь август ходила Валя к тюрьме, надеясь узнать что-нибудь о судьбе матери.
Спрятавшись в воронку от бомбы или под разбитый трамвай, полными ужаса глазами следила за душегубкой. Однажды ей показалось, что среди тех, кого прикладами загоняли в машину, была мать — такие знакомые смуглые ноги мелькнули под машиной. С криком подбежала она к воротам, весь проем которых был занят душегубкой, но как подкошенная упала, оглушенная прикладом. Кто-то кинулся к ней, подхватил, бережно опустил на траву. Будто сквозь плотную завесу, донесся ропот возмущенных людей, чей-то жалобный всхлип.
Потом она медленно брела домой, страдая от подступавшей к горлу тошноты. Ночью ей снились мамины ноги, смуглые, в кровоподтеках. И было их почему-то очень много…
Утром, превозмогая слабость, Валя снова собралась идти.
— Может, не пойдешь сегодня, Валечка, может, я одна схожу? — уговаривала ее Надежда Ивановна.
— Нет-нет, — торопливо засобиралась девочка, — сегодня принимают передачи на мамину букву.
Солнце едва взошло, но
Наконец окошко открылось, но очередь почти не двигалась. Валя, сжав в руках узелок, медленно пошла вперед вдоль шеренги безмолвно стоящих людей. Голова у нее кружилась, ноги, покрытые фурункулами, подкашивались.
— Доченька, — окликнула ее женщина, стоявшая почти у самого окошка, — иди сюда, становись. Люди не будут против.
Обрадованная девочка кинулась к ней, но откуда-то вынырнул полицай, следивший за очередью, схватил ее за руку и отшвырнул.
Ей все-таки удалось в тот день передать узелок с продуктами. Не у всех принимали. Случалось, подходила очередь, а вместо «Давай, не задерживай!» слышалось: «Нет такого, на Украину работать отправили». Побелев, отходил человек от окошка, а люди шептали: «Сказали бы прямо — в душегубку…»
«Раз передачу приняли, значит, мама живая», — радовалась Валя. Эта мысль придавала силы, и она почти бежала по своей Ульяновской, спеша поделиться родившимися в ее душе надеждами с тетей Надей, заменившей ей мать, с единственной своей подружкой Лилей…
— Господи, где ты носишься? — всплеснула руками, увидев девочку, тетя Дуся. — Мать уж не знала, где тебя искать, не к тюрьме же идти! Дома она, убежала ночью еще, во время бомбежки. Поначалу боялась показаться дома — вдруг опять заберут, — потом не выдержала. Да не рвись ты в дом — там она…
Сердцем догадалась девочка, где мать. Легче ветра побежала во двор, где захоронены мальчики. Безмолвно припала к матери, безутешно плакавшей над могилой.
Наутро Мария Ивановна не могла подняться. Изможденная, с глубоко запавшими глазами, она лежала неподвижно, молча.
— Мам, — испуганно тормошила ее дочка. — Вставай, мам. Ну, пожалуйста, вставай.
Мать не двигалась — у нее не было сил.
Приходила Надежда Ивановна, молча стояла у постели сестры. А однажды вынула из чемодана ненадеванный костюм Антона Никаноровича, сказала, вздохнув:
— Не поправишься ты, Мария, с наших харчей. Пойду-ка я по станицам, может, выменяю что. Придет Антоша — новый справим. Согласна?
Мария Ивановна прикрыла воспаленные веки.
— Собирайся, — подошла Надежда Ивановна к Вале, — вдвоем пойдем. За матерью тетя Дуся присмотрит.
Всю свою недолгую жизнь Валя прожила в Ростове. Очень любила красивый, большой, шумный город, свою тихую тенистую улицу. И никуда ее не тянуло. Это Коля мечтал о дальних странах — ей было хорошо и дома. А вот теперь надо куда-то идти.
— Пальтишко прихвати, ночи уже прохладные, может, ночевать в какой копне придется, — Тетя Надя критически осмотрела Валину обувку: — Сандалики-то плохонькие совсем, ну да где и босичком пробежишь…
Они вышли на рассвете, прошли по безлюдным улицам, стараясь не выходить на центральные магистрали, часа через два оказались на окраине. Дальше начиналась степь, покрытая бурой от зноя и пыли травой. По овражкам заманчиво зеленел кустарник, когда поднялось солнце, так и потянуло в его прозрачную тень.