Это было на Ульяновской
Шрифт:
Спала в эту ночь Валя спокойно и крепко, как до войны. Она не слышала легкого стука в кухонное окно, разбудившего мать; не проснулась от света зажженной ею лампы; ее не разбудили даже голоса.
— Принимай, Мария, — трое пока. Если у тебя все готово, приведу еще.
— Веди. А я печку затоплю, воды нагрею… Ночью у нас тихо.
Под утро еще несколько теней скользнуло в низенький, похожий на сарай, домик Кизимов, и снова девочка не проснулась. А когда открыла глаза, в доме было светло, тихо и
— Мам, — позвала девочка, — какой я сон видела! Как будто в подвале уже живут.
— Раз живут, вставать надо. Завтрак готовить.
— Так это ж во сне, — засмеялась Валя.
— Это у тебя во сне, а у меня — наяву!
Мария Ивановна улыбнулась, увидев, как у дочки вытянулось личико, и продолжала:
— Сейчас кашу пшенную варить будем. Целое ведро надо! Вот какая у нас теперь семья. Вставай-ка пшено перебирать.
Если кто-нибудь из вас думает, что это очень просто — перебирать пшено, — значит, он никогда этой работой не занимался. Больше часа стояла девочка, склонившись над столом, пока не выбрала из крупы все камешки. Как будто нарочно кто горсть песку покрупнее сыпанул в банку с пшеном, чтобы ей, Валюхе, задать работу. Было даже некогда поздороваться с Колей Крамаренко, который заглянул в дверь и спросил:
— Тетя Маруся, соли надо? Я принесу…
— Надо, Колюшка, еще как надо. Только ты поосторожней — знаю ведь, где берешь.
— Ничего страшного, часовой больше в будке отсиживается. Да и не до соли им теперь: я вчера листовку читал — наши к Ростову подходят. Ура!
— Рано еще «ура!» кричать. Лучше давай-ка чашку, положу вам кашку. Как там Лилечка, не хворает?
— Не, только скучная какая-то. При мне — ничего, а как откуда приду — глаза красные. Ревела, значит. Я уж ругал…
— Ругать не надо. По маме она плачет. Ты лучше почаще ее к нам присылай.
Каша получилась рассыпчатая, душистая, без единого камушка.
— Мам, я отнесу в подвал. Можно?
— Нет, доча. Ведро тяжелое, горячее. Лучше ты у ворот постой. Как кто чужой появится — сразу ко мне? Поняла?
— Поняла.
Скупое зимнее солнце, пробившись сквозь тучи, освещало двор холодными косыми лучами. Неровная тень от развалин, внутри которых был вход в подвал, доставала почти до ворот. «Никто не догадается, что там люди!» — тихо радовалась Валя. На душе у нее было светло. Она знала: Коля похвалил бы ее, обязательно похвалил бы.
Солнце скрылось, и улица сразу стала унылой и неприветливой. Замерзшие стволы деревьев дрогнули от ветра и загудели, как телеграфные столбы. Какой-то мальчик в длинной телогрейке и надвинутой на самые глаза ушанке, согнувшись под тяжестью объемистого мешка, шел прямо к ней.
— Мать дома? — спросил он, подойдя.
Валя отрицательно качнула головой, с трудом признав в исхудавшем
— Ты? — удивилась она. — Зачем тебе моя мама?
— Мешок ей велено передать. Ячмень там. И мельничка, зерна молоть. Чтоб мука получилась, понимаешь?
— Понимаю, не маленькая. Давай твой мешок. Мама придет — передам.
— Тяжелый он, — с сомнением глядя на стоявшую перед ним хрупкую девочку сказал Коля. — Может, к дому поднести?
— Ничего. Сама донесу.
Мальчик хотел еще что-то сказать, но светлые Валины глаза вдруг потемнели, стали строгими, как у взрослой, и он, сбросив у ее ног свою тяжелую ношу, зашагал обратно, удивляясь, с чего бы это ей в такой холод торчать у ворот.
— Замерзла, доченька? — услышала Валя голос матери. — Пойдем домой. А это что?
Услышав, что мешок с ячменем принес Коля Петренко, мама ничуть не удивилась, просто сказала, что он молодец. Любого мужика стоит.
Коля Петренко и в самом деле оказался настоящим мальчишкой. Каждое утро, еще затемно, тростиночкой сгибаясь под свирепым зимним ветром, шел он, держа за веревку санки, по родной своей Ульяновской. Не с горки кататься — на заработки.
Спать бы мальчугану в такой ранний час, а он шагает по безлюдной улице, мимо обугленных развалин — к Дону. Скатывается вниз с крутого берега, осторожно ступает на припорошенный снегом неровный лед. Спешит на ту сторону, зорко высматривая в скупом свете зимнего утра столпившихся там людей. По мосту ходить запрещено, перебирайся через Дон, как знаешь. И люди терпеливо ждут мальчика с санками, который поможет им перетащить груз.
— Мы уж думали, не придешь в такую-то стужу, — ласково говорят ему женщины.
— Семью кормить надо, — солидно отвечает Коля.
— Ах ты, кормилец, — жалеют они его. — Что война проклятая понаделала! Тебе годков-то сколько? Тринадцать! Ах ты, жалюшка…
Причитая, грузят они свои оклунки, перевязывают их веревкой, крепят к санкам.
— Пошли, дите…
Осторожно, чтоб не перекинулись, спускает он на лед санки. Интересное дело: сюда шел — ветер в лицо, обратно — тоже. Тонкие веревки глубоко врезаются в плечи — хоть бы не лопнули!
На середине реки Коле становится жарко, а когда он втаскивает свой нелегкий груз на высокий берег, у него перехватывает дыхание.
— Запалился, сердешный, — замечают женщины. — Отдохни малость.
Самый драгоценный груз — кукурузу, пшеницу, картошку — привозит Коля на базар.
— Христос тебя спаси, — говорят ему женщины. И суют в карманы старого отцовского ватника пару картофелин, лепешку, а иногда чего и получше, как вчера, например, когда получил он в уплату кусок сала. Белого, с розовыми прожилками.