Это было в Коканде
Шрифт:
– Беш-Арык - самое слабое место! Очень плохо по Беш-Арыку… - сказал Блинов.
– Колхозы разваливаются. Население недовольно. Заготовки хлопка срываются… Тяжелое положение!
– проговорил он.
– Вот и возьми на себя Беш-Арык… - предложил он Юсупу.
– Знаешь его как свои пять пальцев.
– Опять Беш-Арык?
– сказал Юсуп и покачал головой.
– Теперь не стреляют… - мрачно заявил Муратов.
– Подумай… - сказал Блинов.
Юсуп быстро прикинул в уме, что работа эта тяжелая и неприятная. «Ну, тем лучше… И думать тут нечего, - решил он.
– Сразу нырну в самую гущу».
– Идет! Поеду!
–
Когда слова эти сорвались у него с языка, он смутился, почувствовал неловкость, было что-то случайное в этом ответе. Он даже струсил и покраснел, заметив взгляд Блинова. Василий Егорович потирал переносицу, наблюдая за Юсупом.
– Ты подумал?..
– еще раз сказал он.
– Да, я уж подумал… - ответил Юсуп.
– Судьба, верно…
Муратов вдруг быстро, будто спросонья, спросил:
– В судьбу веришь?
– Верю… - ответил Юсуп.
– Вот это академик! Вот это правильно!
– сказал Александр.
– Егорыч!
– закричал он.
– Где малага? Малаги хочу.
Блинов достал из буфета початую бутылку и стаканчик. Александр всем разлил вина.
– Мне не надо! Нельзя с утра… - поморщившись, сказал Блинов.
– Какое же это утро? Уже десять часов. Позднее у вас утро, голубчики!
– кричал Лихолетов, распоряжаясь бутылкой.
– Кроме того, это вспрыски. Надо понимать! А ну, Егорыч, распечатывай новую. Этой не хватит.
– Сашка, мне ж на работу надо, - пробормотал Блинов.
– Ладно! Слушай мою команду, - сказал Александр, оглядев стол.
– У всех налито?
Он протянул Юсупу свой стаканчик, чокнулся и воскликнул: - Ну!.. Желаю! Надеюсь! Ни пуха ни пера! Рад, что ты здесь! Эх, Юсуп, душа моя милая, если бы ты знал, как я рад. Ну, за тебя, за твою судьбу… За счастливую звезду твою, дорогой мой! За пески Средней Азии!
– Вот это тост, - сказал Жарковский.
Сашка, не почувствовав иронии, добродушно и самодовольно сказал:
– А что, в самом деле - хорошо? Напрактиковался.
И тут глаза его подернулись хитринкой. Он нагнулся к Жарковскому:
– А ты Суворова читал? Нет?.. А я, брат, читаю.
Конечно, Александр больше всех суетился, больше всех говорил за завтраком, им же были предложены и торжественные тосты, - он так распоряжался за столом, что казался хозяином, а не гостем. Но именно благодаря неугомонному Александру завтрак получился дружественным, - и Юсуп почувствовал себя легко и свободно.
При разъезде Лихолетов отвел в сторону Василия Егоровича; почти вплотную прижав того к стене, он стал шептать ему на ухо:
– А что, я не очень шумел? Александра Ивановна не будет сердиться? Ты извини меня, Егорыч, я боялся, как бы Юсуп не подумал, что мы стали сухие… Посмотри, какая у него молодость в глазах! Эх, молодость… Сашка прищурился, вздохнул, чему-то улыбнулся, все в одно время. Потом повторил: - Молодость!..
– и, нагнувшись, стал поправлять шпору на сапоге.
…Через неделю Юсуп выезжал из Ташкента в качестве уполномоченного Особой комиссии. Вместе с ним в этот же день выехал и Лихолетов, только в другом направлении. Он возвращался в Самарканд.
Все устроилось очень просто, легко, и то чувство неудовлетворенности, с которым Юсуп проснулся в первый день своего пребывания на родине, исчезло.
10
В доме Хамдама в Беш-Арыке по-прежнему
– Это семейству да старым джигитам. А мне ничего не надо. Лепешку да чашку риса, - говорил он, усмехаясь, когда его спрашивали о доходах.
Новые жены жили с ним в курганче, Рази-Биби жила в Андархане, в старом доме. С ней он теперь не виделся. Часто к нему приезжали важные гости из Коканда и Ташкента. Нередко бывал двоюродный брат Карима, сам Курбан Иманов. Тогда Хамдам затевал пир на три дня.
Хамдам перестал служить в милиции, но от этого власти у него не убавилось. Он наслаждался жизнью, как наиб на покое, от времени до времени забавляя себя охотой. Когда какой-нибудь приезжий из России удивлялся его особому положению, местные люди говорили: «Хамдам - человек заслуженный. Зачем его трогать? Пусть доживает».
Слухи о старости Хамдама были ложными. Он поседел, но еще далеко было и до погребального камиса и до могилы. Седые волосы украшали его. Лицо, казавшееся раньше злым, теперь облагородилось сединой. Время, точно лучший гример, помогало ему, и, глядя на Хамдама, никто не мог уже сказать, что этот человек не внушает доверия…
Спокойный взгляд маленьких, будто ушедших в себя, задумчивых глаз, седая бородка, виски, после бритья казавшиеся серебряными, неторопливые движения, рассудительная речь - все говорило о необычайном душевном мире. Он жил, как ветеран на пенсии, - вдали от повседневной суеты и забот.
Но если наступали решительные дни, Хамдам снова появлялся среди народа, и достаточно было сказать ему одно слово - оно звучало сильнее, чем тысячи других.
Когда в 1930 году началась массовая коллективизация, Карим Иманов через Кокандский Совет обратился за помощью к Хамдаму. Хамдам все устроил с поразительной быстротой. За семь дней он организовал сорок семь колхозов. Приезжая в кишлак, Хамдам назначал собрание и объяснял собравшимся, что они должны делать. Если кто-нибудь возражал, он говорил: «Ким? (Кто там?)» Все смолкали, потому что боялись его. Пользуясь этой боязнью, он насадил в колхозы своих, преданных ему джигитов. Затем дехкане решили переизбирать правления, так как все увидели, что Хамдам действовал самочинно. Но ставленники Хамдама отстаивали свои права, не брезгая никакими средствами. Они травили выступавших против них людей, ходили с жалобами из учреждения в учреждение и писали доносы. Сторонники Хамдама объявили себя «передовиками», борьба с ними была невозможна, потому что сам Хамдам поддерживал их. Никто не смел сказать это в лицо Хамдаму. На него жаловались, писали заявления, но жалобы оставались без последствий. Хамдам видел, что его деятельность угодна Кариму. Это чувствовали и другие, но никто не мог понять их отношений. Одни объясняли их особым покровительством Карима, другие - заслугами Хамдама перед советской властью. Районное руководство считалось с Хамдамом, те же, кто был им недоволен, только шептались, но бездействовали. В первый же год коллективизации один из больших колхозов в Андархане был торжественно назван именем Хамдама, и председателем там назначили сына его, Абдуллу.