Это критика
Шрифт:
Появление Архангельского в "Известиях" счастливо совпало с эпохальным переломом в сознании редакторов и владельцев крупнейших газет. Наличие в штате критика с именем стало почитаться престижным и само собой разумеющимся. В ответ критики тоже начали поворачиваться лицом к газете и ее читателю, поторапливая отстающих, - сам Архангельский года два назад даже написал на эту тему нечто вроде манифеста, где упрекал своих коллег в пренебрежении интересами потребителя искусства, занятии самообслуживанием, отсутствии самоощущения наемных работников и стремлении "удовлетворить свою склонность к словоговорению за счет подписчика".
В связи с появлением новой для постсоветской литературной критики фигуры
Но случай Архангельского особенно интересен тем, что последние годы он может определять политику газеты уже как один из ее руководителей - с 2001 года он занимает пост заместителя главного редактора "Известий". И хотя сам Архангельский неоднократно подчеркивал ограниченные возможности менеджеров по влиянию на структуру издания, подчеркивая ее зависимость от читательских потребностей, все же изменения в подходе "Известий" к литературе налицо.
Самым ярким свидетельством этого стала, конечно, возникшая полгода назад авторская рубрика Архангельского, в которой читатель может познакомиться с портретами современных писателей и поэтов. Впервые литературный материал появляется в политической газете без всякой специальной привязки к тому или иному информационному поводу. Собственно, информационным поводом здесь становится сам факт существования писателя, его актуальность, его функционирование в литературном процессе.
Интересно, что в материалах рубрики довольно быстро проявилась еще одна важная тенденция сегодняшней газетной критики - резкое повышение удельного веса в ней пиар-составляющей. И если открывающая цикл статья о Пригове достаточно близка к традиционному "анализу творческого пути", то заметку про Слаповского, например, хоть сейчас помещай на заднюю обложку любой книжки бывшего саратовца - рекламный текст да и только (и это не потому, что мне первый симпатичнее второго; люблю - точнее, не люблю - я обоих авторов одинаково, ну, или почти одинаково, так что сужу со всей доступной мне объективностью)...
А теперь о том, что, собственно, и объединяет Архангельского-публициста и Архангельского-критика, о тех базовых принципах, которые различимы в его текстах практически всегда, о чем бы он ни писал. Позиция Архангельского - это позиция либерала-моралиста. Или моралиста-либерала - когда как (интересно, что крупнейшего своего потенциального соратника в современной литературе, Умберто Эко, Архангельский попросту не заметил, обругав автора откровенно моралистического "Маятника Фуко" "элитарным массовиком-затейником", а его сочинения - "прихотливым опытом изысканного напускания туману в колбочки сиюминутной бессмыслицы"). Две половинки этого определения иногда мирно сосуществуют, а иногда принимаются конфликтовать. Зачастую моралистическая составляющая берет верх, и тогда возникает необъяснимо серьезная интонация при разговоре о "Тату" или наезды на милейшую Масяню. Иногда бывает и того хуже: то выяснится, что должность генерального прокурора обязывает "блюсти супружескую верность", то про "За стеклом" такое будет наговорено, что за идеологов и впрямь не самого симпатичного проекта немедленно захочется доброе слово замолвить.
И если уж заканчивать с политикой и публицистикой (собственный социальный темперамент тоже не спрячешь), то, мне кажется, проблема здесь в самих христианских либералах или, если угодно, либерал-консерваторах. Они должны осознать, что сражаться с террористами-фундаменталистами придется именно за этот мир, с его "Тату", "Застекольем", "Нашествием" и множеством
Но обратно к литературе. Позиция Архангельского-критика - позиция между. Между несомненным читательским чутьем и - не скажу неверным, но сомнительным в нюансах общетеоретическим посылом. Цель искусства видится Архангельскому в формировании определенных "культурных, цивилизационных установок" и "пропаганде ценностей, способных связать нашу культурную традицию с реалиями наступающей эпохи". Культура для него - "тигель, в котором переплавляются ключевые идеи, которые окрашивают настоящее и формируют будущее". Но если мы примем эти определения, то неизбежно придем к той же "духовке", от которой сам Архангельский и отталкивается. И вдобавок приведем пополнение в ряды младоэстетов, поклонников Проханова-Сорокина-Лимонова, потому что их позиция является в значительной степени результатом аллергии на формулу "Поэт в России больше, чем поэт" и на все ее модификации, как бы далеко от инварианта они ни отходили.
Прошу понять меня правильно: литература, конечно, не просто буковки на бумаге, и культура всегда больше, чем культура. Вот только перевод этих безусловно верных идей в практическую плоскость, например, на язык литературных премий, эти самые идеи безнадежно профанирует и дискредитирует. Потому что в результате такой операции метафизика и политика каким-то загадочным образом оказываются синонимами.
Нет уж, пусть выращиванием "новой русской идеологии" Александр Привалов с Андреем Колесниковым занимаются. Литература же, воля ваша, движется по другому маршруту - "отсюда и в вечность", как неуклюже перевели у нас некогда название знаменитого военного романа Джеймса Джонса (на самом деле "From here to eternity" - это, конечно, "Ныне и присно"). Она работает по-другому и влияет по-другому. Да, настоящее искусство тем и отличается от имитации, что делает человека и мир рельефнее. Но деталей этого процесса мы не знаем. Знаем только, что происходит это лишь тогда, когда художник не пытается сеять разумное, доброе, вечное. А как только литература начинает следовать каким-то установкам, пытается, сколь угодно опосредованным образом, что-то "формировать" и "пропагандировать" - она кончается именно как литература. О чем, собственно, сам Архангельский и говорит в интервью, сравнивая "Войну и мир" и прохановскую графоманию. Другое дело, что человек волен различать в искусстве эти самые "установки" и "ценности". Но это уже зависит от субъекта, а не от объекта.
Грань между литературой как метафизическим свидетельством и литературой как объективацией общественных настроений, как видим, для самого критика оказывается не вполне четкой и вполне проницаемой. Соблазн же, который таит в себе прочтение художественного текста как социального, совершенно очевиден - такой подход позволяет уравнять мастеровитую поделку с подлинным шедевром, "Бригаду" с "Крестным отцом" и "Однажды в Америке", или всерьез рассуждать о "многослойном и трагическом балабановском "Брате"".
Плоха ли историческая концепция, предложенная Михаилом Шишкиным во "Взятии Измаила"? Пожалуй что плоха, самое слабое место в романе, на мой вкус. Потому ли она плоха, что не соответствует нашим представлениям об исторической реальности или, скажем, эмиграцию оправдывает? Нет, конечно, она неудачна, поскольку не вписывается в романное целое эстетически и измельчает его содержательно. Мы-то думали, это о судьбе человека в мире, а это вдруг оказалось о российской истории. Подмена масштаба, вот в чем беда.