Это критика

Эдельштейн Михаил

М.Э.: А насколько трудно для вас такое совмещение?

Д.Б.: Я бы сказал, что оно рискованно и приятно. Я преподаю в РГГУ практически со дня его основания (то есть, разумеется, - со дня преобразования из Историко-архивного института), читаю курсы и по истории литературы, и по истории критики. И у меня в голове все это как-то сочетается (литературоведение, ориентированное на нейтральное суждение, и критика, заведомо острая и полемичная) - это, конечно, сказывается на моих курсах. Я все время, даже в нашем разговоре, как видите, сопоставляю XIX век с XX-м, классику с современностью, критику с историей литературы. И мне это очень много

дает и как специалисту, и как читателю, надеюсь, что и моим студентам тоже.

Но, конечно, любой многостаночник рискует. Люди академической закалки считают критику занятием легковесным, даже иногда - недостойным «серьезного ученого», который должен сидеть в архивах, сличать рукописи и т.д. Я этим всем занимаюсь, и многие мои коллеги не понимают, зачем мне нужна еще и критика, все эти мнения и оценки, которые, дескать, живут один день. Наоборот, с точки зрения раскованных, нацеленных на полемику критиков, литературоведение - это сплошное занудство, постоянно ощутимое в текстах людей, приплывших «с того берега».

Эти взаимные претензии основаны, надо сказать, на недоразумении. Что изучает историк литературы? Те же рассчитанные на сиюминутную актуальность суждения, только почерпнутые из прошлого. То, о чем непринужденно беседовали, скажем, Петр Вяземский и Александр Тургенев 180 лет назад. И чем серьезнее историк литературы, тем больше он интересуется как раз неочевидными, «однодневными» смыслами, не пережившими злобу дня, не отложившимися в будущем. Без них позже возникшие канонические историко-литературные представления покажутся вечными и бесспорными, словно бы с неба упавшими... Ну, в общем, коли критики вдруг перестанут обмениваться взаимными выпадами, строгой истории литературы вскоре будет нечего делать, она попросту умрет.

...Я всегда чувствую себя в промежуточной роли, между двух огней. Отношусь к этому спокойно-иронично, хотя сохранить это самоощущение иногда нелегко. Меня упрекают за все сразу: и за академическое занудство, и за журналистскую легкость. Больше, наверное, все же за первое. Ведь критика не всегда основана на анализе, цель критика зачастую - броско разгромить, ярко похвалить, выписать риторический пируэт. Так что моя репутация автора умеренного для критика невыигрышна. Когда РЖ года полтора назад проводил анкету, кажется, Дмитрий Быков назвал там меня «самым честным критиком» - сомнительный комплимент, да? Вроде бы критик должен быть ярким, резким, скандальным, каким угодно, но не просто честным?..

Когда стараешься понять повесть или сборник стихов, поместить его в контекст, обращаешь внимание преимущественно на то, что в нем для тебя «да», а не на то, что в нем – «нет». На «нет» мне часто просто жаль тратить силы, что поделаешь... Кроме того, литературовед пишет для себе подобных, всегда знающих «историю вопроса», а критика адресована в том числе и читателю, который, может быть, только вчера впервые прочел Уткина, Улицкую или Геласимова и никаких статей о них в глаза не видел, вот она - самая первая! Критик неизбежно сосредоточен на аудитории: конечно, я не пишу в своих статьях о каких-нибудь «сверхсхемных ударениях в стихе» или о «нарративных моделях», но я знаю эти слова, знаю, что за ними стоит в тексте. Критик всегда знает больше, чем говорит, за его оценками должна чувствоваться метафизика, даже если тон статьи веселый и ироничный.

Как-то Владимир Новиков сказал мне: «Какой же вы критик, если в своих статьях ни разу никого не «приложили»?» И это отчасти верно, «прикладываю» я редко, больше слушаю других, тех, кто, подобно тому же Новикову, могут сказать как отрезать: «NN - не поэт». Что ж, правда, такое резкое, энергоемкое суждение, зачастую более оправдано, чем вялое описательно-перечислительное бормотание...

М.Э.: Тогда почему вы этим не занимаетесь?

Д.Б.: Да у меня просто другие функции, я думаю. Есть санитары леса, а

есть лесничие, я принадлежу ко вторым, хотя идеальный критик, конечно, должен все уметь. Скажем, в 1990-е гг. мне было спокойнее от того, что в критике работает Андрей Немзер. «Немзеровский счет» был все эти годы достойной заменой гамбургскому. В его присутствии уже не так легко навесить читателям лапши на уши, он бескомпромиссен, к тому же читает почти все, что в серьезной литературе появляется. Немзер - своего рода литературный ОТК. Должен быть человек, который именно так настроен. Я настроен не так, я не ОТК, что тут поделаешь. Какой-нибудь прозаик NN, сочиняя очередную повесть, не будет думать, что где-то есть критик Бак, который его «приложит», если он что-то не так напишет.

Откровенно говоря, в последние годы критика в моем сознании перевешивает, я дальше ухожу от академической науки, да простят мне коллеги-литературоведы. Ведь «объективной», абсолютно не зависящей от оптики исследователя истории литературы попросту не существует. За всякой концепцией здесь стоит автор. То есть любая история литературы не есть окончательно сложившийся ряд позитивных фактов.

Это в точных или естественных науках каждая последующая гипотеза отменяет предыдущую, ньютоновская модель мира с появлением Эйнштейна обнаруживает свою неполноту. В гуманитарном знании не так, здесь существуют параллельные вселенные. Поэтому применительно к истории литературы можно говорить только о процессах канонизации и деканонизации. Любая история литературы начинается с попытки реконструировать круг чтения людей того периода, который мы взялись изучать - получается облако смыслов, которые сложнейшим образом пересекаются. Иначе - и так бывает ох как часто!
– литературовед берет схему из будущего и накладывает ее на прошлое. Получается какое-нибудь там «преодоление романтизма».

Та же опасность и в критике. Никто не докажет всем без исключения, что классики сегодня - это Солженицын, Искандер и Маканин, а не Пригов, Сорокин и Пелевин. И смешно рассуждать о том, какая обойма - номер один, какая - номер два и т.д.
– у каждого ряда свои читатели и почитатели. Для критики это нормально, есть несколько соположенных иерархических рядов, есть множество критиков, один из которых пишет в «Литературке», а другой в каком-нибудь чрезвычайно прогрессивном и продвинутом издании.

Спросите моего студента, спросите человека с улицы, семидесятилетнего литератора старой закалки - вы получите три разных картины современной литературы.

М.Э.: И ни одна из них не ценнее другой?

Д.Б.: Нет, конечно, время многое прояснит, но сейчас, когда мы находимся внутри еще не состоявшейся эпохи «начала века» - нельзя упустить ни одного нюанса.

М.Э.: А нет ли в ваших словах противоречия? Вы говорите, что шли в критику, дабы получить право озвучивать свои оценки, и вместе с тем критика для вас - это поле размытых смыслов, где никакой конечной оценки вообще быть не может...

Д.Б.: Я не говорил о размытых смыслах, уж извините. Каждый верит в то, что говорит, и пишет об этом четко и внятно, в меру таланта. Речь о том, что нет никакой верховной инстанции, которая бы могла весь этот разнобой связать и согласовать, и слава Богу, что нет. Рискованная аналогия: есть люди искренне православные, католики и буддисты. И каждый из них правомерно убежден в своем. А вот любого рода экуменизм - вещь очень ненадежная, то ли эклектика получается, то ли оккультный диктат. У меня есть своя шкала оценок, свой гамбургский счет, но не могу же я делать вид, что кроме этого вокруг ничего нет. Скажем, фигура Проханова во всех его ипостасях мне глубоко чужда. Но смешно было бы не понимать, что связанные с ним скандалы для современного литературного момента в высшей степени характерны, показательны.