Это критика

Эдельштейн Михаил

Моя любимая сказка - сиквелы, продолжения "Нового платья короля" Андерсена. Первый сиквел великолепно сработал Владлен Бахнов. Там мальчика делают советником голого короля. Мальчик ездит в золотой карете, а король по-прежнему голый, потому что из кареты "вылетишь вон, крикнув: Голый король!"

Второй сиквел сделала моя приятельница. "Мальчик, - сказала она, - орал, ничего не боясь, потому что папа у него был начальник дворцовой стражи. Ему и отвечать, ему и валидол лизать, а мальчику-то что? Голый король!"

Третий сиквел я вычитал у Евгения Попова. Мальчик оказывается обыкновенным и жестоким хамом, разрушающим мечту о красивом, несбыточном, невероятном. Вот этот сиквел мне

теперь больше всего по душе. Теперь мне нравятся слова Жана Кокто после того, как критики проехались по его великому "Орфею" туда и обратно: "Я не требую от критиков искренности. Я требую от них воспитанности".

По-моему, гениально. Поэтому "образ, на который я работаю": если и анфан-террибль, то такой, которому нарвали уши. "Чего ты орал? За что обидел хорошего человека, старенького короля? Все видели, что он голый. Ну и что? На кой ляд ты вылез со своей правдой-маткой? Гаврош нашелся... Ты уже всех тут успел обидеть, оскорбить и унизить. Иди и больше не безобразничай".

P.S.

К последним аполлон-григорьевским чтениям АРСС выпустил занятный буклет. Мало того, что книжица отлично издана, так еще и содержание вполне захватывающее: портреты всех "академиков", их кредо в собственнословном изложении и краткие выдержки из отзывов коллег. Причем какой отзыв про себя опубликовать, сами "академики" и решали. Естественно, тут-то самый интерес литературно-психологический и начинается: кто в какие зеркала смотреться любит, кто какие отражения предпочитает.

Так вот, у нашего героя на самом видном месте красуются две цитаты: "Злобный щенок Никитушка Елисеев" и "Критик либерального общепита". И подписи: Олег Павлов и Сергей Семанов, соответственно. Вот и верь после этого критику, когда он, отвечая на вопрос о своей анфантерриблистой репутации, уходит в глухую несознанку - и я, мол, не я, и имидж не мой.

Кстати, об Олеге Павлове. Опубликовал как-то автор "Казенной сказки" в РЖ статью о том, как критики мешают писателям жить и творить. Нормальная такая статья, забавная, как все, что пишет Павлов. Афоризмов много. Вот, например, один из самых выразительных: "Любить искусство - это значит относиться к нему с любовью, отдавая свою жизнь служению тому, что любишь". Ага, а любить кашу с маслом - это значит класть масло в кашу.

Но не суть, не суть. Мы же тут как бы не о Павлове, а о Елисееве. А Елисееву в той статье посвящен такой проникновенный пассаж: "И вот со страниц "Нового мира" какой-нибудь знатный академик объявляет гениальную русскую прозу Платонова продолжением физиологических очерков Глеба Успенского и уже-то всю послеплатоновскую русскую прозу, обращенную к своему народу, пока что пробуя, намекая, еще без имен, объявляет не более чем "талантливым эпигонством"". И цитата соответствующая из елисеевской статьи: "Народническая традиция Глеба и Николая Успенских, последним вершинным достижением которой был Андрей Платонов, а эпигонами, правда очень талантливыми, деревенщики, ныне мертва".

В общем, заступился букеровский лауреат за обиженного классика. Все чин чином, даже фамилия зоила не упоминается. Вот только насчет "без имен" Павлов немного погорячился. Имена в новомирской статье Елисеева как раз есть. Точнее, имя. И названо оно в аккурат перед тем предложением, которое цитирует автор "Письма к другу". Вот, пожалуйста: "Павлова волочит, тащит за собой инерция великой, но мертвой традиции". А уже дальше про Успенских и Платонова.

Естественно,

после такого диагноза и Платонова срочно полюбишь, и "злобного щенка" до конца жизни запомнишь, чтобы при каждом удобном случае поминать как клеветника России.

И вот это в манере Елисеева, может быть, самое главное: он критик-диагност, он умеет так определить писателя, что тот будет трепыхаться, как пришпиленная бабочка, и статьи писать о том, что в эпоху Сервантеса критиков не было, оттого "Дон Кихот" так хорош получился, но с булавки ему уже не слезть и надпись на этикетке не поменять.

И совершенная неправда, что Елисеев "обращает внимание лишь на те книги, статьи, эссе, что позволяют ему проявить свой дар - дар насмешника, сатирика", как утверждает Сергей Беляков (цитата, отобранная Елисеевым для того же АРССовского буклета). Скорее уж наоборот: удивительно, как мало отличаются "положительные" и "отрицательные" елисеевские статьи. В какой-нибудь "Синдром Фрица" вполне неблизкого ему Дмитрия Бортникова Елисеев вникает столь же тщательно, как и в стихи своего любимого Сергея Стратановского. Разносная статья про Юрия Мамлеева, после которой объекту, по-моему, только одно и остается, что тихо уползти из литературы, не менее убедительна и аргументирована, чем рецензия на симпатичную критику быковскую "Орфографию".

Но самый блестящий образчик елисеевской критики - это, конечно, его летняя рецензия на сборник Андрея Немзера. Единственный в своем роде пример, не рецензия даже, а непонятной жанровой природы сочинение в манере "бормочущей розановской записки", агон, стилевое состязание, в котором рациональной центростремительности насквозь логичного Немзера противопоставляется дионисийский хаос, распад, шушукание по углам: "Я здесь краем, краем". Спор маргинала Марсия с Аполлоном, закончившийся, по счастью, для обеих сторон благополучнее того, античного - нравы за истекший период все же несколько смягчились.

Евгений ЕРМОЛИН

8.01.2004

Русский Журнал: Вы рассматриваете литературу и искусство вообще как "попытку свидетельства об истине" и "орудие познания Бога". Возможно ли, на ваш взгляд, в рамках литературы прикосновение к истине или литература все же - лишь тоска по ней, "сны о чем-то большем"?

Евгений Ермолин: Но ведь и сны - это прорывы и провалы в бездну, это опыт Бога или путь к Нему. Некоторые мои важнейшие мистические переживания связаны с пребыванием в состоянии сна. И так, наверное, могут сказать многие. На своих вершинах литература - это сюрреалистический гнозис, проникающий к основам человеческого и космического бытия. Откровение Иоанна Богослова - архетекст почти всей последующей словесности. Это диалог с тайной. В нем рождается истина о человеке. О мире...

РЖ: О Боге?

Е.Е.: Да, и о Боге, в той мере, в какой Бог отразился в человеке и в нашем мире. Бог хочет быть познанным. Он не скрывается, не таится. Почему же писатель лишен способности осуществить этот предельно ответственный гнозис? Я не вижу здесь пропасти. Бог встречается с человеком и в литературе. Конечно, лучше, наверное, получить базисные сведения о Боге из Библии, а не из современной литературы. Но я верю, что Бог говорит с миром и человеком сегодня , что Он особым образом раскрывается во всяком личном опыте.