Это лишь игра
Шрифт:
Сколько раз за эти три недели едва не срывался, чтобы ей позвонить, а то и приехать…
И все время в мозгу рефреном стучало: «Хочу к ней…».
Вот только теперь я знаю, что одного «хочу» ни черта недостаточно. Можно, конечно, словить эйфорию в первые часы или дни, как помиримся, может, даже недели… ну а потом? Снова рвать душу себе и ей, если что-то не получится?
Нет, если уж нам начинать опять отношения, то всерьез, взвешенно, с далеко идущими намерениями.
Вот я и прикидывал, что будет, если забью на всё, останусь здесь,
Отец такое вряд ли простит, собственно, он это уже не раз повторял. А он слов на ветер не бросает. Из дома меня, конечно, не попросит, но ведь и Лену к нам не пустит. Значит, придется уйти, где-то на что-то с ней жить, как-то работать, чтобы ее содержать. Но это ладно, всегда можно что-нибудь придумать при желании. А вот уживемся ли мы – вопрос. Если мы еще и не начинали, а у нас уже всё разладилось. Потому что слишком мы разные. Диаметрально. А гнуть ее под себя я не хочу.
Сам я под ее причуды тоже, понятно, прогибаться не стану. Даже если и стану, то надолго меня не хватит. У нее ведь всегда найдется не Черный, так еще кто-нибудь, кого надо пожалеть и окружить заботой. А мне… мне нужна она вся, целиком, без всяких Петь и прочих несчастных и обиженных.
Всё или ничего.
Но как же без нее плохо…
Все-таки нельзя так привязываться к человеку. Это лишает свободы. И превращает жизнь в хаос.
Раньше я всегда четко знал, что хочу, к чему стремлюсь, что надо делать. А теперь меня постоянно штормит из крайности в крайность: смогу – не смогу, уеду – останусь. Такой вот бред.
Отцу я, конечно, по-прежнему говорю, что никуда не поеду. Он то психует, то обещает «золотые горы», лишь бы я сделал, как ему надо. Я в тысячный раз отказываюсь. А сам порой думаю: может, даже свалить в Канаду было бы вполне себе решением. С глаз долой из сердца вон, и чтобы никаких соблазнов приехать, увидеть, услышать, вернуть…
Пока я, конечно, ума не приложу, как буду без Лены, совсем, без возможности хотя бы увидеть иногда. Тупо твержу себе: как привык к ней – так и отвыкну. И сам тут же противоречу: не хочу отвыкать, не хочу без нее…
Тупик.
***
На вручении аттестатов глаз с нее не сводил. Какая она все-таки красивая, нежная, самая нежная…
Смотрел на нее, и сердце колотилось. Как же я соскучился… Наверное, именно в тот момент я и понял: ну куда я от нее денусь? Никуда. Она же моя. Только с ней хочу быть. Всегда. О чем еще тут думать?
Жаль, что на банкете ее посадили черт знает куда. Хотя Лена и сама, похоже, избегает встречаться со мной. Когда мы переходили из конференц-зала сюда, я только приблизился к ней, как она сразу метнулась в другую сторону, подальше.
Все равно поговорим. Сегодня должно всё решиться.
Потом диджей врубил «Медлячок».
Михайловская приподнялась, вцепилась в мое запястье и стала вытягивать на танец.
– Герман, можно тебя пригласить?
Я убрал ее руку.
– Пригласи лучше кого-нибудь другого.
Она сморгнула, глядя на
– Ну, идем! Пожалуйста! Прошу!
С соседнего столика за нами, точнее, за ней наблюдали Ларина и Сорокина, в открытую посмеиваясь. Михайловская на них оглянулась, и те тотчас прыснули.
– Ладно, идем.
Я сам взял ее под локоть. Танцор из меня тот еще, но зато я сразу же нашел Лену. Ее и впрямь усадили за самый дальний стол. И рядом с ней, конечно же, торчала англичанка, никуда от нее не скроешься.
И тут я придумал: подойду чуть позже к диджею, попрошу его поставить Ленину любимую «На сиреневой луне» и приглашу ее. Ну и скажу ей, что… в общем, всё ей скажу.
А пока она на меня даже не смотрела. А вот англичанка пялилась с таким осуждением, будто я ее лично оскорбил.
– Герман, мне надо тебе кое-что сказать… – перекрикивая музыку, сообщила на ухо Михайловская.
– Говори, – ответил ей.
– Не здесь… Громко очень… невозможно разговаривать… Давай, пожалуйста, выйдем на пару минут?
Я примерно догадывался, что она хочет сказать. Но так даже лучше – поговорим, так, может, хоть отстанет от меня уже.
– Идем, – я направился на выход и на секунду поймал Ленин взгляд. Такой несчастный, что сердце сжалось.
Не думай лишнего, Леночка… Я же тебя люблю, тебя…
Но Лена уже опустила глаза, зато англичанка всем своим видом вопила: «Как ты так можешь?! Подлец!».
***
– Герман, – начала Михайловская и смолкла.
Мы вышли с ней на крыльцо «Интуриста». Ее несло куда-то дальше, в укромное место, где никто не помешает. Но я попросил:
– А здесь тебе кто мешает? Говори тут.
– Герман, – снова повторила она и уставилась так, что мне, в общем-то, и без слов было все ясно. – Мы скоро навсегда разъедемся… Я как представлю, что больше никогда не увидимся… Ты навсегда уезжаешь в Канаду?
– Я, может, вообще никуда не поеду. А что?
– Да? – удивилась она. – А…а почему?
– Что ты хотела сказать? – вернул ее к теме.
– Герман, я… ты мне очень сильно нравишься… я никому такого никогда не говорила… Я… для тебя готова на всё, – глядя в глаза и стремительно краснея, она повторила многозначительно. – На всё. Понимаешь? Что захочешь… Хочешь, я…
– Не надо, – прервал ее я.
– Что не надо? – сморгнула она.
– Ничего не надо. Мне это неинтересно.
Не дожидаясь, пока она еще что-нибудь скажет или, не дай бог, заплачет, я развернулся и пошел обратно. Только вот Лены в зале уже не было.
Я поискал ее взглядом и даже озадачился – вдруг она уже ушла. Хотя мы бы ведь тогда столкнулись с ней. Может, просто отлучилась в уборную, например. Да и англичанка сидела на месте и сверила меня осуждающим взглядом. Решил, подожду пока, но даже если она и не вернется – где найти ее, я знаю.