Это не то

О том, что между Россией и Украиной идет война, я узнала на небольшой автозаправке, где познакомилась с украинками, тоже путешествовавшими на машине. О реальных военных действиях, которые велись между нашими странами, в тот момент речи не шло ни в русских, ни в европейских, ни в американских СМИ. В рассказы взволнованных женщин о бесчинствах «русских оккупантов» на территории их страны трудно было поверить. Можно было подумать, что это просто результат промывки мозгов, как и сюжеты о зверствах «украинских нацистов», которыми на фоне взятия Крыма фонтанировали российские медиа, зеркальная копия агрессивной пропаганды по ту сторону конфликта. Встреча между нами случилась, так сказать, на нейтральной территории – где-то посреди условной Европы. Женщины обращались ко мне недружелюбно, с упреком – как если бы само то, что я русская, автоматически делало меня ответственной и виновной в преступлениях, о которых они говорили, – в какой-то момент мне даже показалось, что на меня кричат. В память врезались их слова о цинковых гробах, возвращавшихся с «востока».

Это было в конце мая 2014-го, за три месяца до того, как у населенного пункта Зеркальный Донецкой области украинские оперативники задержали военнослужащих ВДВ России. И хотя на вопрос о том, как русские солдаты попали на территорию соседнего государства, Путин ответил, что они «заблудились», предъявление мировой общественности вооруженных людей в качестве живого доказательства военного вторжения заставило даже официальные СМИ в какой-то момент произнести неудобное слово «война». Правда, тогда российский и украинский президенты сразу же подписали соглашение о перемирии, как если бы война закончилась, не успев по-настоящему даже начаться.

«Нам показывают мультики», – сказал мне друг в тот день, когда Путин полетел в Минск на встречу с Порошенко обсуждать условия урегулирования ситуации на Украине. Утром следующего дня я сидела в самолете и так жадно читала российские газеты, пытаясь понять (тщетно), о чем же договорились президенты, что даже не раскрыла новую, еще пахнущую типографией, и, по видимости, великолепную философскую книжку об ужасе, которую взяла с собой в полет. Настоящий ужас был здесь, совсем рядом, невидимый холодный ужас между строк утренних газет, в которых было написано и про встречу президентов, и про десять живых солдат, заблудившихся на границе с оружием и документами, но ничего не было сказано про сотни или даже тысячи мертвых.

Именно тогда я вспомнила украинок на заправке, которые говорили про цинковые гробы и которым мне было трудно поверить, потому что они озвучили то, о чем нельзя узнать из газет. Случайно встреченные на трассе люди – это сарафанное радио, но никак не авторитетный источник информации. Чтобы в них по-настоящему поверили, факты требуют обнародования, подтверждения официальными инстанциями с предъявлением очевидных доказательств.

Мы привыкли верить только тому, что публично признано в качестве фактов, забывая, сколько жестких фильтров проходит реальность, чтобы достигнуть этой стадии – стадии мультиков российского, украинского, американского или немецкого производства про кукол-президентов и политику вверенных им стран. Цинковых гробов с мертвыми солдатами в мультиках не показывали. Показывали только

живых, которые, в самой последней инстанции российской официальной шкалы правдоподобия, все-таки заблудились (в мультиках мы бессознательно ищем именно такую вот комедию, а вовсе не правду – и в этом их сила).

В некотором смысле российские солдаты действительно заблудились: по немногочисленным свидетельствам, многие из них до последнего думали, что их отправляют на учения в какой-то российский регион, и, уже оказавшись под пулями, понимали, что они на востоке Украины. Заблуждаются солдаты срочной службы, которым вдруг дают какой-то невнятный приказ, заблуждаются контрактники, тоже до конца не осознающие, куда и зачем отправляется их дивизия, заблуждаются идейные, поддавшиеся патриотической истерии и рвущиеся в бой с теми, кого массовая пропаганда, особенно нетерпимая во время войны, называет главным врагом.

Целые дивизии заблуждаются по «билету в один конец», в направлении территории «врага», а обратно, домой, они идут «двухсотыми». «Груз 200» – общее имя и для погибших русских солдат, и для гробов, в которых они возвращаются с войны, как если бы смерть накрепко спаивала цинком тело и гроб, превращая их в один мертвый груз. Именно это есть самый главный материальный остаток, неопровержимая улика, достоверное вещественное доказательство войны. Война – не что иное, как конвейер по производству трупов, «груз 200» – основной и прямой производимый войной материальный продукт, а могилы – материальные следы, которые она оставляет на земле.

Для необъявленной войны мертвый груз – серьезная проблема. Мертвые, как и живые, обладают формальным статусом, и от этого статуса зависит, как их телами распорядятся живые. Нет войны – нет и солдат. С Украины возвращаются «двухсотые», по официальной версии находившиеся в других местах, на каких-нибудь учениях в регионах России, или только что уволенные по собственному желанию, или ушедшие в отпуск, словом, заблудившиеся – но никак не воевавшие на территории соседа. Опознанные или неопознанные – что делать с этим обременительным грузом? Как правило, неопознанных на войне хоронят в братских могилах, их семьи получают похоронки или уведомления о пропавших без вести, а опознанный «груз 200» передается семьям погибших. Но что сказать семьям, если войны нет, и куда девать неопознанных?

Перед государством, ведущим необъявленную войну, встает тот же вопрос, что и перед классическим убийцей: что делать с трупом? По разным версиям и свидетельствам, не всегда проходящим фильтры мультяшной реальности и официальной достоверности, одни тела отправляются на родину (ходили слухи, что белые фуры из колонны с гуманитарной помощью для востока Украины едут из России пустыми, а обратно – уже с «грузом 200»), другие остаются в украинской земле, закопанными прямо на месте гибели, а для третьих российская армия даже обзаводится современными передвижными крематориями – специальными автомобилями на базе Volvo для быстрой и безопасной утилизации биологических отходов (тушек бездомных животных или зараженного инфекцией скота).

Необъявленная война дает о себе знать, когда семьи срочников и контрактников перестают получать от них известия. Некоторые родственники мобилизуются, занимаются совместным поиском и сбором информации, организуют сообщества, комитеты – и вот уже бьющие тревогу «Солдатские матери» попадают в позорный список иностранных агентов. Кого-то находят, кого-то нет. Кого-то продолжают ждать. А к кому-то приходят «двухсотые». Семьи встречают и хоронят свой груз, пришедший неизвестно откуда с короткой запиской: погиб при исполнении обязанностей военной службы. И хотя, по официальным версиям, они погибают в своей стране, на учениях, от взрывов бытового газа и прочих несчастных случаев, нет доказательства войны откровеннее именно этих опознанных «двухсотых», их гробов и их могил, которых становится больше и больше: во время войны армия уходит под землю.