Это последнее лето или просто говорю «привет»
Шрифт:
«Вот девочка с ярко-голубыми волосами, похожими на море. Ее знают все. Она ненавидит книжки и тетрадки, плохо учится и мечтает о татуировках. Когда в небе светятся звезды, я вспоминаю ее слова: «У тебя в правом глазу тоже такая есть одна».
Он не знал, понял ли кто-либо из слушающих стихотворение, но то, что оно было посвящено Ариэль, поняли все.
– Белокурый, пиши еще, – сказала ему преподаватель литературы после урока.
– Я буду, – просто ответил он и побрел домой.
Вечером Белокурый собрал пару вещей, сел в машину – маленький, салатовый Фольксваген,
– Кого я вижу! – Фил помахал ему рукой, – Прости, рукопожатия не будет, я грязный.
– Ничего страшного! – Белокурый похлопал его по спине, – Я привез ром-колу. Или ты в завязке?
– Нет, что ты. Как раз только что закончил работу над новой скульптурой. Ну, как закончил, скажем, на сегодняшний день достаточно. Проходи. Я бы расслабился с удовольствием.
Дом Фила был огромным. Огромным было все: двери, окна, стены. Гостиную Фил превратил в мастерскую. Антикварный зеленый диванчик со столиком, на котором валялись эскизы и наброски. Только и всего. Больше в этой комнате не было ничего, кроме скульптур. Здесь можно было отыскать Энди, Белокурого, Джина и Жипа, Ариэль, Рубашку, Марвэла, Марс, злостных старушек, перемывающих всем кости, сидя на скамье, в знойную погоду, продавщицу из булочной и молочника с базара.
– Зачем ты это делаешь? – спросил Белокурый, когда они уселись ни диван.
– Я очень хочу, чтоб этих людей помнили, – ответил Фил.
– Кого делаешь сейчас?
– Разрешаю взглянуть, – Фил указал на белый силуэт, стоящий в конце комнаты.
– Это Моника?
Фил кивнул.
– Вот когда закончу всех лепить, даст Бог, выставку устрою. Так хочется, чтоб каждый себя увидел. Ты, кстати, пишешь?
– Пишу. Подал документы в литературный. Отправил парочку своих работ, жду ответ.
– Выпьем? – спросил Фил.
– А давай!
Белокурый достал из рюкзака две бутылки.
– Как у вас с Моникой, кстати? – Белокурый посмотрел на Фила.
– Заходит частенько, только я знаю, что ей на самом деле плевать на меня. Не знаю зачем. Порой я даже скучаю.
Моника была передругом-недодевушкой Фила. Двадцатичетырехлетняя брюнетка-анорексичка, тщательно следящая за внешностью и не разбирающаяся в искусстве вообще.
– Слушай, Фил, тебе не нужно рассказывать мне все, – сказал Белокурый. – У каждого есть свои скелеты в шкафу.
Белокурый не любил разговоры на личные темы. «То, что творится в отношениях не должен знать никто», – думал он.
– Только эти скелеты иногда хочется кому-то показать. И страшно, когда некому, – ответил Фил. – Моника всегда спокойна. Иногда мне кажется, что она вообще ничего не чувствует. А у меня крыша едет. Я сижу здесь один, среди бронзовых людей, которые даже слова сказать не могут. Стать творческим человеком, Белокурый, помяни мое слово, – ответственное решение. Будь готов к тому, что твоя работа нахрен не будет никому нужна. Ну да, а если так посудить, чем таким важным я занимаюсь?
– Ну ничего, ничего, вот умрешь и увидишь…
Фил прыснул от смеха. Белокурый тоже засмеялся.
– Нет, ты послушай, правда, гениев признают только после смерти!
– Спасибо, дорогуша! – хохотал Фил.
В ту ночь они выпили достаточное количество спиртного. Наутро Белокурый вскочил с кровати. Работа – было первое, о чем он подумал. Фил спал в соседней комнате. Белокурый закинул вещи в тачку и помчался в офис. Ко всему прочему, в телефоне было сорок пропущенных от матери. От такого количества уведомлений на экране Белокурый посинел, однако, как ни странно, в офис он успел вовремя. Рубашка сидел за столом и жевал жвачку.
– Ты пришел, молодец! – он раскинул руки в своей обычной, торжественной позе. – Благословляю творить сегодня только добро!
Белокурый уселся за ноутбук и начал отсматривать сюжеты, которые операторы с журналистами отсняли вчера вечером. Нужно было составить к ним тексты. Стояла невыносимая жара. В перерыве Белокурый вышел к ларьку, купил воды и облил себя.
– А ты хорошенький, – сказала ему молоденькая продавщица. – Не хочешь где-нибудь посидеть вечером?
– У меня девушка есть, – сказал Белокурый, подумав про Ариэль.
Вечером мать, как обычно, приняла страдальчески-тоскливое выражение и не захотела с ним разговаривать. А он всю ночь лежал и мечтал о том, как подарит Ариэль ожерелье из голубых ракушек.
Глава IV
Восемнадцатое число. Ужасное число. Отвратительнейшее число. Ариэль возненавидела этот день еще сильнее, чем всех, живущих на земле людей вместе взятых. На этот день у нее был назначен поход к зубному.
– Па-а-ап… – сказала она сонным голосом, заходя на кухню.
– Ау? – Жип стоял у плиты и жарил оладьи.
– Можно не пойти? Я не хочу. Это больно. Я в прошлый раз чуть не задохнулась у него в кабинете.
– Нет. Лучше зубы сейчас полечить, чем через пару лет ходить без них, – отрезал Жип.
– Ладно, – смирилась Ариэль.
Спорить с отцом насчет походов к врачам было пустой тратой времени, так как Жип сразу же приводил тысячу доводов, почему нужно следить за своим здоровьем. Он следил за здоровьем Ариэль и каждые полгода водил ее по клиникам и заставлял сдавать анализы. Это было единственное, что он заставлял ее делать. В остальном, он предоставлял дочери полную свободу.
Зубного врача Ариэль любила. Потеряйкову было около тридцати восьми, он был ровесником ее отца, носил очки, ходил в церковь, и всегда разговаривал нежным и тихим голосом. Когда-то он вырвал Жипу половину зубов и вставил вместо них импланты. Ариэль он в детстве тоже вырывал молочные зубы. Вырывать зубы было его страстью, и Ариэль могла только удивляться тому, откуда у такого милого человека тяга к таким жестоким вещам.
– Пап, я свою зубную щетку забыла у Марс. У нас есть запасная?
– Посмотри в шкафчике в ванной. Должна быть.