Это вечное стихотворенье...

Соколов Владимир Н.

«Художник выставлял…»

Художник выставлял Тела, плоды, ручьи, Которые писал близнец Не знаю где. Он выдавал Его картины за свои, А сам его держал На хлебе и воде. Легенда хороша… Она седым-седа. Плоды, ручьи, тела… Богиня хороша. Но ради двух-трех слов Восторга и суда Как мается душа, Как мается душа. 1974

«Небольшой мокрый снег. Гололедица…»

Небольшой мокрый снег. Гололедица. Мгла над нивами, холодом сжатыми. Белый куст как большая медведица С затаившими дух медвежатами. Возле дачи с забитыми ставнями, Окруженной живущими дачами, Ты стоишь, размышленьями давними Остановленный и озадаченный. Нет.

Так просто душа не развяжется С тем, что мучит и в воздухе носится. Все-то думается, все-то кажется… Но с тебя еще многое спросится. С нерешительным вьюги не водятся. Он пустыми сединами метится. Две лыжни осторожно расходятся, Чтобы встретиться или не встретиться. 1974

«Зима. Почерневших деревьев аллеи…»

Зима. Почерневших деревьев аллеи. Две улочки, нас приводящих домой. «Пойдем лучше этой, она зеленее», — Ты тихо сказала глубокой зимой. А я улыбнулся, в ладоши захлопал, Но понял внезапно при этих словах: Там гуще ветвились и ясень, и тополь — Все в шапочках белых на черных ветвях. А улочку ту, где глубокие ямы Являли собою былые дома, Былые деревья, стоявшие прямо, Тогда обошли мы. Ты помнишь сама. И шли мы по той, где, над снегом чернея, Хранили деревья дыханье твое: «Пойдем лучше ею, она зеленее…» Твоя оговорка. Смущенье мое. 1974

«Когда любви коснулась вещь…»

Когда любви коснулась вещь, Как все уменьшилось в окне, Как, снисходительно зловещ, Сервант воздвигся в тишине, Как будто маленький Эльбрус Ничтожествовал вдалеке. А там на чей-то высший вкус Блуждала дама в парике. Не по-мужски, не по-людски Возник какой-то мелкий клещ… Как сжалось сердце от тоски, Когда любви коснулась вещь. 1974

Из софийской тетради

I. «Тебе обещал я деревья…»

Тебе обещал я деревья, Которые будут зимой В Софии, красивой издревле, А то и на Шипке самой. Но весть о внезапной кончине Меня позвала одного. И вот я в Болгарии ныне Один ни с того ни с сего. Один в серебристую темень, Слегка от дороги устав, Брожу под деревьями теми, На похороны опоздав. Тебе обещал я деревья, Которые будут зимой В Софии, красивой издревле, А то и на Шипке самой. Здесь очень короткие зимы, Не то что в России у нас. Поэтому неотразимы Снега, что со мною сейчас. Деревья стоят как скульптуры В огромной живой мастерской, Где лепят натуру с натуры, А радость мешают с тоской. Ведь можно из южного снега Такое слепить небесам! А он это делает сам, Свалившийся с самого неба. Снег лепит себя на деревьях. Он лепит тебя и меня. И всех, как в старинных поверьях, Доживших до светлого дня. Мне кажется, в белой гвоздике Могилы и клумбы сейчас, Где снег не большой, а великий Идет, суеты сторонясь. Я тоже поэт повседневья. Как снег, я летаю зимой. Тебе обещал я деревья, И эти деревья — за мной. 1975

II. «Так ничего я и не написал…»

Так ничего я и не написал В тот мой приезд прощальный… Каштаном над скамьею нависал Налет зимы хрустальный. Стихи стояли около меня, Когда смежал глаза я. Оглядывался — в сутолоку дня Сбегали, ускользая. В пустом Воскресном Докторская саду, Где памятник врачам, погибшим В седом Освободительном году, — Я был кустом поникшим. Большие галки стряхивали снег На ветки и на руки. Я все ловил минувший день и век В любом случайном звуке. Все понапрасну. Камень все равно Молчал любою гранью. Подкатывало к сердцу лишь одно Далекое страданье… Я улетел, Оставив там стихи Бродяжничать безгласно. И мучат душу эти пустяки. Не пустяки! Напрасно… Я думаю, их кто-нибудь найдет И даст им оболочку. Согреются и скажут в свой черед За строчкой строчку. И — от меня в далеком далеке — Заговорят несмело. Пусть не на русском даже языке, Не

в этом дело… 1975

III. Самолет, воспоминание

«Я ехала домой, я ехала домой…» — Пел в самолете хор цыган, летевших на гастроли. А самолет летел в Софию. Боже мой, Какие там я знал и доли, и недоли! Возможно, мой сосед меня и не поймет, Крахмал воротничка терпя на красной шее. Но этот самолет, но этот самолет… А под крылом уже Балкан, все хорошея. «Я ехала домой…», «Мы ехали домой»… — Все репетировали грозные цыганки. А я припоминал. Я это пел зимой На улице Султан-Тепе и на Таганке. Ведь вот какая блажь бывает у судьбы! Болгария другим как золотая осень. А я там все зимой, как у родной избы, Где только в феврале отсыревает просинь. «Чего они поют? — отжав воротничок Большими пальцами, Сосед спросил сурово. — Там, что ли, дом у них?..» Я, вынув пятачок, Подбросил и поймал. И не сказал ни слова. Увидев, как взлетел советский мой кружок, Сосед тепло спросил: «Орел иль решка?» «Орел! — ответил я. — А ваш вопрос, дружок, Родной товарищ мой, не более чем грешка». «Ты шутишь! — он сказал, узнавши своего. — Нет слов таких». Была мила его улыбка. Я объяснил ему не менее тепло, Что по-болгарски «грешка» есть «ошибка». Цыганкам приказал их главный человек Перед посадкой поберечь голосовые связки… А под крылом уже блистал верховный снег. А я все вспоминал и сказки, и не сказки. Мы ехали домой, мы ехали домой… Как много лет прошло в родстве без окоема. А я все вспоминал, что все лечу зимой, Что все лечу домой. Из дома в дом. Из дома. 1975

IV. «Балканский сырой ветерок…»

Балканский сырой ветерок. Снежок легче пуха и дыма. Мелькающий, как между строк, Меж ветками неуловимо. Я в комнате свет погасил, И сразу окно осветилось… Гора заснеженная… Синь Предутренняя проявилась. Прозрачный февральский туман С горы потянулся к предместью Как знак, а не самообман… И все это было мне вестью — И снег, и зеленая высь, И белый цветок на столе, И солнечный зайчик, как мысль О том, что ты есть на земле. 1975

«Учись ваянию, ваятель…»

Учись ваянию, ваятель, Ценя классический пример. Ты понимаешь, как создатель, Что нужен вкус и глазомер. Но опасайся! Слишком ведом, Оберегая твой резец, Ведет к обманчивым победам Неповторимый образец. 1975

Февраль

Даже в самой наполненной строчке Безвоздушные паузы есть. Не могу из своей оболочки Выйти так, чтобы без проволочки От возвышенной буквы до точки Вы смогли меня сразу прочесть. Как предвестие бедных седин, Но с намеком, что все несерьезно, Иней выбелил белоберезно Все деревья, глядевшие розно, Все скамейки, где мы не сидим, Он исчезнет, и не уследим… Лишь бы в небо не канули с ним Те скамьи и деревья виденьем, Всем пушистым своим загляденьем, Полуоблачным, полуземным. Потому и боимся войти В сферу этого белого сада. Потому что нам больше не надо, Потому что мы тоже — почти. От любви, как от недоеданья, Полегчали мы в эти свиданья… Так что сад, отлетев, как дыханье, Может чудом и нас унести. От зимы, приключившейся за ночь, Я узнал ни с того ни с сего, Что мучительней, чем несказанность, Я не знал на земле ничего. Слышу четких пушинок паденье С воспаривших и замерших куп. Это кленов и лип наважденья, Воплощенные в иней виденья. Это легкое стихотворенье, Как душа, отлетает от губ. 1975

«Осторожней со словом, мадам!..»

Осторожней со словом, мадам! Нет, я вас никогда не предам. Никогда не оставлю в беде, Не обижу ни в чем и нигде. Есть у слова особая власть — Утешением к сердцу припасть. Но и сила смертельная есть. Вы не знаете, что предпочесть. Осторожней со словом, прошу. Я ведь сам говорю и пишу! И как часто я думаю сам: Лучше б мысли читать по глазам. 1975