Этология стадных животных
Шрифт:
Молодые жеребцы трех-четырех лет, а с ними и двухлетки-кобылы держались особняком, несколькими группами. Между ними велись нескончаемые сражения — игры, так что неопытный человек мог бы решить, что именно здесь и решаются проблемы доминирования и любви. Я замечал, что несколько самых старых косячных жеребцов имели как бы адъютантов — трех-четырехлетних жеребчиков, к которым относились терпимо и заботливо. Этим адъютантам жилось неплохо еще и потому, что у каждого была своя опекунша — одна из старых кобылиц, из тех, которые соединились с косячным жеребцом много лет назад, успели вырастить уже целый клан потомков — дочерей и внучек. Адъютант вел себя с вожаком вежливо: поджав хвост, вытянув шею и направив вперед, по-ослиному
Иное дело со старой кобылицей. Тут молодой жеребец красовался, ухаживал вовсю. И кобылица тоже начинала взбрыкивать, даже ударяла иной раз неумелого жеребца, но тут же поворачивалась к нему, трогательно обнюхивала. Иней раз они по часу вылизывали друг друга.
Время от времени, заметив, что адъютант уж слишком разыгрался, косячник напоминал об иерархии. Стоило ему приблизиться, чуть приподнять голову, прижать уши, как молодой жеребец тотчас делал все, что положено лошади рангом пониже: поджимал хвост, опускал голову.
Та памятная драка и произошла между косячником и его адъютантом. Ссора началась как-то внезапно. Обычно молодые жеребцы, ненадолго забыв о своей роли, врываются в косяк и ведут себя столь же нагло, сколько беспорядочно. Попытки ухаживать за кобылами, тут же дающими новичку отпор, громкое ржание, неожиданная встреча с косячником. Сразу присмирев, но еще не потеряв веры в себя, молодой начинает с косячником более или менее длительные выяснения отношений: несколько минут взаимного обнюхивания, вскидывания головы, напряженного выстаивания нос к носу, когда каждый мускул соперников напряжен, идет борьба на выдержку, потом душераздирающий визг, соперники поднимаются на дыбы, бьют друг друга, точно боксеры. Но где уж молодому выстоять против испытанного бойца — тот и тяжелее, и помнит о своих прошлых победах. Неожиданно крутнувшись на месте, косячник страшно бьет задней ногой соперника в грудь, так что едва не сбивает с ног.
Когда седлаешь коня, гладишь его шелковистую шерсть, похлопываешь по упруго-мягкой груди, трудно даже представить, как выдерживает жеребец удары и укусы, какие кровяные желваки наливаются у него под шкурой. Впрочем, быть может, в бою они и не чувствуют боли, может быть, удары лишь увеличивают желание выстоять, не отступить.
Мы — Токай, Шокор и я — сидели на косогоре неподалеку от озера. Лошади, не торопясь, ходили по берегу и в воде. Только косячники были настороже. То и дело сходились в коротких стычках. Большая группа уже напоенных лошадей паслась выше нас, по увалу. Два серо-белых жеребца, не обращая внимания друг на друга, медленно, как на картинке, двигались вокруг группы лошадей. Они были очень похожи и обликом, и поведением. Круто выгнув шеи, приподняв хвосты, коротко и высоко ступая ногами, жеребцы сделали один круг, другой.
— Красавцы, — показал я на них Токаю.
— Что-то молодой замыслил, — неожиданно ответил Токай.
— Старик болеет, — сказал Шокор.
Между тем жеребцы продолжали действовать по всем правилам большого боя. Мне приходилось это видеть впервые. Чаще всего наблюдаешь отрывки сражений, они или начинаются не всерьез, или обрываются «на полуслове».
Косячник и его адъютант, как будто раньше не были знакомы, сошлись, несколько секунд стояли нос к носу, потом медленно развернувшись, каждый отложил несколько катышков навоза и, вновь повернувшись, встали, пригнув головы к земле, словно с поклоном приглашали познакомиться. Вслед за короткой паузой они действительно поменялись местами и обнюхали навоз друг друга.
Два, а может быть, и три года молодой жеребец был адъютантом старого, повсюду сопровождал, помогал управлять косяком, с разрешения старика ухаживал за его кобылами, даже пользовался его защитой, когда приходил чужак или нападали
Пронзительный визг, оба поднялись свечками, скрестились в ударах передние ноги, потом жеребцы, тесня друг друга, сделали полувольт и снова сошлись в схватке. Старик то и дело разворачивался, бил задом, а молодой, не взирая на страшные удары, стремился схватить старого товарища зубами. У жеребцов страшная хватка.
Токай побежал к своему коню. Его укрючные кони, отпущенные на выпас, не уходили далеко от хозяина н не делали попыток убежать. Вскочив в седло, Токай с криком бросился к соперникам. Но, кажется, их отношения уже выяснились. Старик дважды оскальзывался, падал, молодой не уставал наседать. По шее и бедрам косячного жеребца текла кровь. Не решаясь приблизиться к сцепившимся соперникам, Токай кружил вокруг, кричал, махал плеткой, но все это было напрасно. Бой шел всерьез, и примирить жеребцов навряд ли было возможно.
Я всем сердцем сочувствовал старому жеребцу, хотя и понимал, что ему не устоять. Видимо, молодой уже чувствовал слабость вожака, раз решился на схватку.
Они ведь знали друг друга не один год. Побежденный должен был уйти. Я не раз видел, как убегали побежденные молодые жеребцы. Поодаль они вновь начинали хорохориться, ржать, подбадривали себя хорошей проскачкой, вели себя так, словно ничего не случилось. А побежденный косячный жеребец не убегал — уходил, шатаясь и хромая, пятная кровью траву. Молодой, еще возбужденный боем, крутился на месте, то и дело откладывал катышки навоза, обнюхивал их, рыл землю, короче, вновь и вновь утверждал себя новым хозяином! К косяку он приблизиться не спешил. Это и понятно, ему еще предстояло подчинить себе кобылиц, заставить и их признать себя вожаком.
Старый косячник вдруг лег. Встревоженные, мы поспешили к нему.
— Гонять надо, — сказал Токай. — Если лежит, помирает.
— Что теперь будет с ним? — спросил я.
— Будет работать, если выживет.
— А он объезжен?
— Конечно, давно умеет, — ответил мне Токай. — Раньше был чемпион. Много раз побеждал на скачках.
Двадцать майских дней, казалось, пролетели незаметно, однако я начал уставать. В первые дни жизнь в степи — без крыши, без стен, совсем как древние кочевники, ненадолго расседлавшие на пригорке коней, — была мне приятна. Удивительное ощущение бескрайности мира, ежеминутное соседство с ветром, солнцем, простором заставляли забыть о времени, работать, спать, есть, когда захочется, уезжать в степь и возвращаться в лагерь, не попрощавшись и не поздоровавшись, встречать товарищей в степи так, словно мы не расставались.
Я заметил, что все реже думаю о науке, все чаще без всякого дела провожу время в табуне. Пасутся кони, подсыхает в солнечном мареве степь, тишина или тонкий звенящий звук заполняют мир.
Такое состояние для меня не новость. Когда над землею сияет солнце, тихо похрумкивают травой стада, я знаю, что пастухи Камчатки, Памира и Казахстана одинаково бездумно лежат, подпершись рукой, или вырезают на палочке, на кости узор. Есть и в пастушеской жизни тихая радость покоя.
Однако я устал. Тому, кто вырос в городе, рано или поздно требуется оказаться под крышей, пройти по улице, потолкаться в массе людей. Хотелось разложить вещи, скомканные в рюкзаке, перемотать кинопленку, повозиться с кинокамерой, не боясь захватать их жирными пальцами. Увы все это сделать было трудно. Даже мои редкие купания в ледяной еще воде озера вызывали у табунщиков справедливые сомнения. Их жизнь требовала иного быта, иных привычек. И то сказать, они старались не опускаться, где возможно — блюсти чистоту. Мои товарищи не садились есть, не ополоснув из кувшина рук, а нередко и лицо. Переодевались, проветривали, сушили одежду на солнце.