Этология стадных животных
Шрифт:
Нередко мы берем под наблюдение какой-нибудь один косяк, так интереснее, легче понять, что заставляет лошадей менять ритм пастьбы. Тон задает старая кобыла. Остальные пасутся вокруг нее, постепенно совершая полный круг. Тогда она бросает пастьбу, пересекает уже стравленное место и, пройдя еще немного, продолжает кормиться. Вновь компаньоны догоняют ее, выедают траву вокруг.
Нам нужно узнать, сколько съедают лошади травы. Кто-нибудь забегает вперед косяка и садится, оберегая от лошадей часть пастбища. Подождав, пока косяк закончит пастись, мы отмеряем квадратные площадки на
Чтобы определить аппетит лошадей поточнее, мы придумываем другой способ. Верховых лошадей водим и кормим на пастбище в поводу, считаем, сколько они сделали щипков, а потом срезаем оставшуюся траву, узнаем, какова убыль в сравнении с контролем.
Результат удивляет. Один щипок дает лошади всего три грамма травы. За сутки ей приходится сделать почти тринадцать тысяч щипков, пастись больше девяти часов, а если отбросить время переходов по пастбищу, шесть часов непрерывно щипать траву.
Водить коня по пастбищу особенно нравится девушкам. Они торгуются со мной: «Он уже целый час щипал, можно мы теперь на нем покатаемся?»
Жарко. Степь порыжела. Воздух над ней колышется. Когда смотришь в подзорную трубу, все плывет, очертания размыты. Утренние росы слабы, степь быстро продыхает, накаляется. Уже к десяти часам все живое замирает, пережидает зной. И мы возвращаемся к палаткам, бредем, взбивая фонтанчики пыли.
Хочется пить, но вода в молочных флягах нагрелась, прогоркла. Мы пробуем по примеру чабанов закапывать фляги в землю, накрываем брезентом, но этого мало. Я обязываю Борю каждый день к нашему возвращению привозить ключевой холодной воды. В первый раз он отказывается, ворчит. Но назавтра уже сам доволен такой работой. Спать по утрам уже не дает жара. А на ключе он может умыться, полежать у прохладной воды, плеснуть ведро-другое в кузов машины. Боря любит, когда у него «дома» чисто.
Задул суховей. Воздух посерел от пыли. Неистово хлопают на ветру палатки, то и дело приходится крепить оттяжки, глубже загонять колья. Пакеты с травой, обычно гроздьями развешенные на оттяжках палаток, приходится снять, чтобы не унесло. Впрочем, трава в них уже высохла.
В суховей трудно работать и невозможно отдыхать. Я вернулся первым и теперь маюсь, не могу ни спать, ни читать. Внутри как-то муторно, наверное, пошаливает сердце.
Вдруг лагерь оживился. Вернулись ребята.
Натянув рубашку, я вылез наружу, покрутил на ниточке пращ-термометр. Оказалось только тридцать два градуса. Думалось, что под сорок.
Лагерь снова затих, лишь один Володя по обязанности дежурного завел паяльную лампу, занялся обедом. Кроме него, ничто не шевелилось в Каратаме. Тихо было в стане табунщиков. Неподвижно стоял за саем табун.
Сегодня ни читать, ни писать, ни даже думать невозможно. В палатке душно. Мучительно медленно тянутся минуты. Временами тихо позвякивает кастрюлями Володя. Наконец, он забарабанил по котелку, закричал привычное: «Миски на стол!»
Мы собрались за столом, и это была уже совсем не та яркая, разнообразная компания, всего месяц назад лихо прикатившая в Каратам. Все уже загорели, пообтерлись, стали чем-то похожи.
Пока
Кажется, прямо к нам, и пообедать не даст, — сказал Володя.
Давайте в палатку.
Ребята засуетились, озабоченные обедом. Между тем от юрт к табуну поскакал всадник. Еще не зная, что он хочет предпринять, я нырнул в палатку, насколько мог быстро разыскал в сумке резиновую куртку (брал с собой и не думал, что понадобится), натянул сапоги, прихватив плетку, побежал к коню. Пока привел его к лагерю, пока седлал, первые капли дождя уже барабанили по степи, взбивая маленькие столбики пыли. Ребята, забравшись под большую палатку, следили за моими сборами.
Два желания заставляли меня торопиться. Хотелось посмотреть, как ведут себя лошади в грозу, хотелось помочь Сабунщику, если потребуется. Когда я скакал к табуну, уже бушевала гроза, били удары грома, сверкали молнии. Казалось, порывы ветра мгновениями останавливают вороного, он упирается, ложится на них грудью, пробивается вперед.
Я немного не рассчитал, переезжая сай, вбухался так, что вода затекла в голенища сапог. Потом конь одним рывком вынес меня по обрывистому берегу наверх, к бугру, где толпились встревоженные лошади. Капли, еще секунды назад бившие порознь, слились в струи, косыми занавесями встали на пути.
У табуна дежурил Жылкыбай. Я стал неподалеку от него. Табун постепенно обтекал нас, лошади повернулись спиной к ветру, впрочем, как и мы с Жылкыбаем. Близкий треск молний и удары грома пугали лошадей, они шарахались, порывались бежать, нам приходилось свистом, криками их сдерживать, успокаивать.
Дождь перешел в град. Зеленая степь вмиг стала белесой. Усилился шум. Временами я чувствовал страх, настолько сильна была гроза. Наверное, и Жылкыбай был благодарен мне за то, что не одинок.
Гроза чуть отодвинулась, вокруг посветлело. На нашем стане вместо привычных силуэтов палаток водили под дождем хоровод полуголые ребята. Лагерь, вероятно, снесло ветром. Я взглянул в сторону юрт. Вместо трех стояли лишь две.
Я махнул рукой Жылкыбаю. Он весело засмеялся, крикнул:
— Одна юрта упала. — Присмотрелся получше, перестал смеяться, ахнул — Моя юрта упала. — И понесся к дому. Гроза уже кончалась.
Оставив табун, я вернулся в лагерь. Дождь расслабил землю, и она отпустила все колья, палатки рухнули. Самое обидное — подмокли пакеты с укосами травы. Перед грозой ребята забросили их в палатку девушек.
Теперь там по щиколотку стояла вода. Надо было все восстанавливать, сушить.
Стада сайгаков подходили к Каратаму по какому-то своему, непредсказуемому расписанию. Случалось, тысячи их пересекали степь, скапливались у пробных площадок, ложились на отдых неподалеку от сая.
Наблюдать за небольшими группами было легче, глаз успезал проследить за отдельными сайгаками, запомнить их. Так мы убедились, что группы непостоянны, сливаются и делятся каждый раз по-разному. Только матери с малышами оставались неразлучны.