Этому в школе не учат
Шрифт:
– Мои последние дни, – прошептал ему Старый Амадей.
– Да ты чего говоришь-то?!
– Чую, не выкарабкаюсь. Они же сказали – жиды и большевики под откос.
– А кто знает, что ты из евреев?
– Они узнают. Продаст кто-нибудь. Свою жалкую жизнь выкупая.
– Да не бойся. Ты и не такое, наверное, в жизни переживал.
– Переживал и пережил. А тут не переживу. – И старый вор-медвежатник, специалист по сейфам и железным ящикам, как-то внимательно, будто пытаясь просверлить насквозь, посмотрел на Кургана.
– Не бойся. Главное, не наделать
Полночи он не спал. Тревожно и напряженно думал, просчитывая свои перспективы. Надо что-то предпринимать. Если бы он по жизни расслаблялся, то и самой жизни у него уже не было бы. Но в нужный момент он всегда совершал нужный поступок. Вот и сейчас – дело осталось за поступком.
Под утро он заколотил в дверь камеры, требуя коменданта. Сокамерники с подозрением и изумлением смотрели на него.
– Ты что делаешь, пес?! – воскликнул Амадей, которого обожгла неожиданная догадка.
– Надо. Очень надо! – пробормотал, как пьяный, Курган.
И опять заколотил ладонью по двери.
– Что стучишь? – спросили на русском языке – немцы уже подобрали себе местных во внутреннюю охрану.
– Мне к коменданту! К коменданту давай!
Засов с лязгом отошел. У двери стояли двое дюжих охранников, у одного из них был автомат. При большевиках внутренней охране запрещалось ходить с оружием. Но у германца правила другие – если что не по ним, сразу стреляют.
– Выходи! – крикнул охранник. – Упаси тебя бог, если зря побеспокоил!
Отдельный кабинет раньше принадлежал начальнику тюрьмы. Там чопорный комендант, тот самый, похожий на цаплю, глянул на посетителя через свои круглые очки, как на насекомое – что, мол, нужно этой жужжащей мухе, и не стоит ли ее прихлопнуть?
– Я могу показать еврея, разыскиваемого в Варшаве и сочувствующего коммунистам.
Пухленький переводчик быстро заголосил, переводя коменданту эту весть.
– И кто он? – спросил комендант.
– Кличка Старый Амадей. Сидит со мной в камере.
– Очень хорошо. Ты разумный человек.
– Только не отправляйте меня обратно. Меня там убьют.
– Посмотрим. Может, ты будешь полезен, и твоя судьба изменится к лучшему…
Глава 4
– Не по-партийному это, товарищ Лукьянов, – занудствовал инструктор нашего райкома партии и мой старый добрый знакомый Алексей Дудянский, по габаритам похожий на одесского биндюжника.
– Что не по-партийному? – удивился я.
– Сразу бить человека в лицо.
– Еще как по-партийному! – Я потянулся к чашке остывшего чая, стоявшей на тумбочке около моей больничной кровати. – Что, смотреть надо было, как он народ баламутит?!
– А отойти в сторону, найти представителей власти и передать его в их руки?
Как лекцию читал по теме «Личностные недостатки учителя и члена бюро райкома ВКП(б) Лукьянова». Дудянский человек отзывчивый, дикой работоспособности и преданности делу, но педант, нытик и зануда. И вечно чем-то недоволен.
– Надо, надо! – выпалил я и скривился от резкой боли в боку.
– Что, болит? –
– Да болит, не болит – какая разница! Чего я тут лежу, спрашивается?! Врач говорит, что жизненно важные органы не задеты! Удачно меня порезали. Хотя боль была такая, что я рухнул, как сноп, но последствий никаких. Кто за меня работать будет? Ну-ка, давай, жми авторитетом, чтобы меня отпустили!
– Это, товарищ Лукьянов, в компетенции врачей. И ты нам нужен живым, здоровым и активным. Что толку, если ты выйдешь и свалишься? Так что лежи.
Он откланялся. А я все не мог унять раздражение. И тем, что вынужден валяться здесь. И выговором, который сделал мне товарищ.
А ведь он кругом прав. Я должен долечиваться, чтобы потом всего себя отдать работе. И у магазина я сплоховал. Погорячился. В итоге провокатор сбежал. Хотя кто же знал, что его страховал сообщник в толпе? А ведь я должен был предположить. Тоже мне, бывший боец ЧОНа и сотрудник ОГПУ! Расслабился, перестал затылком опасность ощущать.
Но все же какая наглость! В центре Москвы вести подрывную агитацию. И языком своим грязным молоть всякие непотребства. Это какой же нахальной гадиной надо быть!
Интересно, вот из моих бывших учеников кто-нибудь способен продаться фашистам? Сомневаюсь. Даже пошедшие по кривой дорожке вряд решатся на такое. Вот только моя давняя педагогическая неудача – Тимофей Курганов. Человек в эгоизме и озлобленности, не знающий никаких пределов. Этот может… И что это я о нем вспомнил? Он уже, наверное, давно сгнил в мордовских лагерях…
Жалобами на то, как мне надоело лежать на больничной койке, я, похоже, прилично утомил моих соседей по палате. Их было трое: седовласый рабочий, получивший производственную травму на заводе «Серп и Молот»; студент – жертва дорожного происшествия; пожилой трамвайный вагоновожатый, сломавший руку при попытке ввинтить пробку в коридоре.
Рабочий сказал:
– Да куда ты все торопишься, учитель? На войну? Она сама нас найдет, не спеши…
Старший сержант госбезопасности, аккуратно положив на стол в ординаторской свою фуражку с синим околышком, взял с меня подробные показания. Был он усталый и неразговорчивый.
– Найдете этих сволочей? – спросил я.
– Найдем, – сухо произнес сотрудник НКВД. – Все получат по заслугам, товарищ Лукьянов. Выздоравливайте…
Скучать в больнице мне не приходилось. Постоянно появлялась Алевтина – моя благоверная. Она главный хирург этой больницы и теперь получила редкую возможность круглые сутки держать меня под неусыпным контролем. Она была измотана, сосредоточена и задумчива, а под глазами залегли тени. Пару раз приходила Танюша – моя ненаглядная дочура, которой для этих визитов с трудом удавалось найти просвет между лекциями в мединституте и работой в военном госпитале. Жалко не навестят меня старший сын Лева, ныне матрос Северного флота, и младший десятилетний Витька, которого в июне я отправил в Сибирь к дедушкам-бабушкам. Зато мне не давали никакого покоя мои ученики.