Этот безумный, безумный, безумный мир...
Шрифт:
«КАРМА РОССИЙСКОЙ АРМИИ ВЫРОСЛА НАСТОЛЬКО, ЧТО УЖЕ СТАЛА ВЫВАЛИВАТЬСЯ ДАЖЕ ИЗ ГЕНЕРАЛЬСКИХ ШТАНОВ!»
Однажды я получил письмо из Тулы от одного военного. Когда-то я работал в журнале «Юность» помощником редактора. Мне поручали разгребать мешки с письмами. С тех пор я по почерку и по первым фразам, а также размеру письма, могу угадать, какого умственного развития автор письма и что он от меня хочет. Если первые строчки: «Уважаемый Михаил Николаевич, мы всей семьей Вас очень любим, не пропускаем ни одной Вашей встречи, Вы лучше всех остальных», — значит, просят деньги и такие же письма
Письмо из Тулы было короткое. Без лести. Начиналось с фразы: «Матери погибших в Чечне десантников из Тулы обращаются к Вам, потому что прочитали Вашу статью в „Аргументах и фактах“ о черной воровской слизи в нашей армии. Может быть, хоть Вы нам поможете».
У автора письма, написанного от имени матерей, среди тульских десантников в Чечне погиб брат. Написал автор грамотно. Нигде не хвастался своими званиями. Просто упомянул, что в прошлом тоже был военным. Чувствовалось, почерк когда-то был ровным, но из-за постоянных стрессов буквы стали разваливаться в разные стороны.
«Какое же отчаяние должно быть у этих людей, — подумал я, — если они написали сатирику?»
В письме было прямо сказано, что десантников предали. Автор сам ездил в Чечню, расспрашивал тех, кто остался в живых. Потом матери погибших обращались в военную прокуратуру, чтобы там разобрались. Но сначала чиновники увертывались, уходили от разговора. А потом и вообще перестали их принимать.
«Странное совпадение, — подумал я. — Через десять дней у меня как раз должно быть выступление в Туле». Я позвонил автору и предложил ему встретиться за час до концерта. Ехал в Тулу я с тяжелым предощущением. И не зря.
В мою закулисную комнату пришли автор письма и мать одного из погибших. Он высокий, седой. Рукопожатие, как и почерк, когда-то было уверенным. Она — из тех женщин, которых мало кто замечает и с кем чиновники особенно не считаются. Может, доярка, может, прачка, может, бухгалтер. На голове мужская шапка меховая, зимняя. Видимо, шапка сына. Может быть, в ней она чувствует себя ближе к нему. Классическое совдеповское пальто из нашего прошлого. Узенький меховой воротничок скорее похож на ошейник. Она была из тех женщин, которые быстро свыкаются с мыслью, что жизнь их не удалась и все свои надежды впредь вкладывают в детей. Такие женщины в России часто рожают без мужей, чтобы у них появился смысл в жизни. Несмотря на то, что прошел год со дня гибели сына, она все время держала носовой платок около глаз. Она плакала так же постоянно, как и дышала.
Сначала она с опаской и недоверием глядела на меня из-под шапки, не совсем понимая, зачем этот бывший военный пригласил ее на встречу с каким-то сатириком?
Говорить начал автор письма. Сначала сбивчиво. Волновался.
Колонну десантников должны были пустить по одному маршруту, но в последний момент маршрут изменили. Прикрытие авиационное сняли, сказали, что вертолеты сломались. Сам выход колонны тоже задержали на целый день. Как будто ждали кого-то. В пути остановились фотографироваться. Хотя это нарушение инструкции. При этом один из офицеров перегородил дорогу своим грузовиком, поставив его
Постепенно к нашему разговору присоединилась и мать погибшего.
— За что? Я растила его… На институт накопила. Мне потом его друг рассказал. Друг почему-то в живых остался. Говорит, догадался откатиться в кювет и спасся, а Дима не успел. Но он наврал. Я знаю. На них напали 23-го, а смерть у Димы наступила 24-го. Мне его историю показывали. И две пули в коленке. Значит, над ним издевались, пытали…
Она не может продолжать. Я понимаю, что ей до сих пор мерещится эта страшная картина.
Счастье наших предателей в том, что они не верят в перерождение души. Иначе они знали бы, что отныне их род будет проклят из-за их предательства на несколько поколений. И потомки их будут мучиться, даже не зная, за что они расплачиваются.
— Она не поехала на опознание, — чтобы прервать неловкое молчание, говорит автор письма. — Не смогла. А я поехал. Вы не представляете… В морге, — он сделал паузу, чтобы выбросить из воображения виденное, — там наши ребята в холодильниках. Там жареным мясом пахнет. Большинство тел обуглены. Узнать никого невозможно. Все одинаковые. И запах. Запах горелого. Это преисподняя! Я туда с первого раза зайти не смог. Несколько раз кругами ходил. Потом выпил для храбрости. И зашел. А ведь я в прошлом военный. Но это страшно, поверьте.
Нет, я не прав, когда пытаюсь представить себе следующую жизнь наших предателей-штабистов. У них ее не будет. Нет такого наказания, которое могло бы искупить подобные грехи. Их души будут расформированы. На языке христианском это означает вечный ад, вечная сковородка. Как там, в морге, где пахнет жареным мясом преданных ими солдат. Самое страшное наказание — не жить больше. Быть приговоренным к «никогда». Что-то вроде надетого на душу вечного противозачаточного.
— А еще мне летчик рассказывал, — продолжает брат погибшего, — однажды они полетели на задание уничтожить несколько отмеченных на карте мини-нефтяных заводов. Разбомбили, развернулись, летят обратно. Смотрят, еще два в стороне. Их тоже взорвали. Только приземлились — тут же начальство накинулось: «Вы что наделали, кто вас просил? Это заводы, которые платят Москве».
Что я могу ответить? Подобное я слышал и от Бориса Галкина. Он тоже рассказывал, что и Басаева пару раз задерживали, но из Москвы приходил приказ: отпустить. Чуть ли не от самого бывшего премьера.
Но самое сильное отчаяние у моих собеседников оттого, что никто их даже выслушать не хочет. В газете, и то намекнули, чтобы они больше не приходили. Надоели. Один чиновник просто сказал матери: «Ну что Вы все время фантазируете? Нам доподлинно, из достоверных источников известно, что Вашего сына никто не пытал, его убили сразу, так что не волнуйтесь».
— Почему тем, кто с «Курска», родственникам, и деньги выплатили, и психологов дали? А с нами даже говорить не хотят. Мне, например, нужен психолог. Мне денег уже не надо, — говорит Димина мама. — Они у меня остались от накопленных для Димы, для института. Почему все разговаривают со мной так, будто Димы никогда у меня и не было? Будто я его придумала. Но ведь он у меня был. Я точно помню. Я же его в институт готовила…
Она смотрит на меня такими страшными глазами, как будто хочет понять: я верю ей, что у нее был сын?