Этой ночью я ее видел
Шрифт:
До той встречи у распятия Иоанна Крестителя я никогда не думал о господских иначе, как о людях, которые добры к нам и хорошо платят. После я часто размышлял о том, как они живут, точнее говоря, как живет она в просторном поместье, в тех здоровенных хоромах со своим мужем и гостями, которые часто оставались до глубокой ночи. Из открытых окон иногда доносились звуки рояля, смех и пение. О ней поговаривали, что прежде чем оказаться в Подгорном, она жила с каким-то сербским офицером. Мне это не казалось чем-то особенным, так себе, сплетни про жизнь господ, которые живут по-своему, иначе, не так, как мы. Тем не менее, после того, как она перебросилась несколькими словами с Янко, а позднее даже расспрашивала о нем, у меня все встало на свои места, во мне начала зреть какая-то тихая злоба на Янко, на неизвестного сербского офицера, мысленно я ставил себя на место ее супруга, и от его имени иногда мог бросить ей резкое словцо. Ее муж был человеком выдержанным и спокойным, она должна была быть ему благодарна. А не говорить первому встречному на мотоцикле, что она его прокатит. Все во мне возмущалось и всякий раз,
Это наш Иван, сказала Вероника, у него золотые руки. Нет ничего, что бы он не умел делать. И поет отлично. Ты ведь его слышала.
Старая хозяйка спросила, я ли это пел на хорах. Я кивнул, не отрывая взгляда от своих ботинок.
Вы прекрасно пели, Йеранек, сказала эта старая хозяйка.
Золотой парень, произнесла молодая, Вероника.
Я ничего не ответил. Меня выводило из себя, что она не так говорит со мной — не так, как с Янко. Со своими гостями она шутит и поет за роялем, а со мной говорит, как с деревенщиной, который только и умеет, что махать косой по лугу и топором в лесу. И петь аллилуйю. Золотой парень и старательный, и руки у него золотые — и это все, что она могла сказать, говоря со мной. Все остальное были одни лишь поручения: вы не могли бы, Иван, починить дверь в хлеву? Поводите Вранца по кругу, чтобы он немного остыл. Тропинку возле ручья размыло потоком, придется изрядно с ней повозиться. А ведь могла бы и со мной хоть словечком обмолвиться. Я же не холоп какой, а будущий хозяин подворья. А ходил помогать, потому что мне так отец велел, да мне и самому нравилось, ну и из-за денег, которые мне каждую неделю платил ее муж, а не она. Я не был сельским увальнем, а состоял в кружке, где мы, парни и девчонки, читали и готовили постановки, однажды я сыграл священника, благословлявшего словенских парней перед сражением с турками. Дома у нас были просветительские книжки из Общества Св. Мохора мохорянки, и мы выписывали «Словенский дом»[14]. Мы могли бы с ней потолковать о том, что происходит в мире, о лошадях и о самолетах, если бы она захотела, я много читал и много знал. Ее снисходительный тон и эти ее улыбочки стали мне надоедать. Я начал избегать ее поручений. Всякий раз, когда я приходил в поместье, я шел к господину Лео, если тот был дома, и с ним договаривался о работе.
Как-то она попросила меня о чем-то для ее лошадей, я резко ответил, что с хозяином Лео мы уже договорились про лесные работы. Вранац скучает по тебе, произнесла она, ты лучше всех с ним обращаешься. Вороного коня, к которому она прикипела сердцем, звали Вранац, она ходила вокруг него кругами, то и дело лаская, Вранац то, Вранац се, что с человеком. Меня она никогда не удостаивала такого обхождения, как она холила эту лошадь. Как-то за обедом я разошелся по поводу этих телячьих нежностей с лошадью, а повариха Фани заметила, что, скорее всего, она так обращается с этим конем оттого, что у нее нет детей. Она все больше представлялась мне избалованной городской дамочкой, которая только рисуется, что обожает природу, и лошадей, и деревенскую жизнь. Своими засученными рукавами и простой рабочей одеждой, когда мы ворошили сено, она не могла меня больше провести. Скорее ей по душе были шелковые наряды и туфельки на каблуках, люблянские, а потом и немецкие поклонники, целовавшие ей ручки. Все с большим удовольствием я имел дело с ним, с Лео, когда тот был в поместье. Он был господином, не пытаясь, как она, держаться с нами запанибрата, сух и сдержан, никогда не старался быть чрезмерно любезным. Он говорил, вы это хорошо сделали, Иван, платил и до свиданья. Однажды после охоты позвал нас в охотничью комнату, мы закусили, а он произнес тост за удачную добычу. В его бокале была вода. Он и сам был такой, как вода, прозрачный, холодный и всегда немного отчужденный. Так же относился он и к ней, учтиво и покровительственно, что мне было особенно по вкусу. Когда однажды мы с утра рыли канаву для слива отходов из конюшни, он подошел и с удивлением взглянул. А, это она так наказала? Иногда моя жена дает маху, заметил он, мы это сделаем иначе. И мы еще раз переделали, по-другому. Он заплатил без звука, в том числе и за то, что делать не следовало.
Мне показалось, что Вероника через какое-то время заметила, что я избегаю ее поручений. Как-то она остановила меня на дворе и как ни в чем не бывало спросила: я слышала, что вы собираетесь жениться, Йеранек. Меня даже это уважительное выканье взбесило. С Янко она разговаривала как со старым знакомым, а ко мне относилась как к прислуге. Когда я ничего не ответил, она спросила, как зовут мою девушку. Я ответил, что ее зовут Йожица, а дома кличут Пепца. Она сказала, что подарит Пепце что-нибудь красивое на свадьбу. Она хотела знать, какой цвет ей больше всего к лицу. Я сказал, что не знаю, может быть, синий. Мне было неловко говорить об этих женских делах, да и достало, что она сверлила меня, смеющимися и одновременно грустными глазами, я поблагодарил и ушел.
Летом сорок второго Пепца расхворалась, у нее поднялась высокая температура. Она начала бредить, и ее семья просто не находила себе места. Поскольку был поздний час, и никакие поезда уже не ходили, я побежал в поместье Подгорное и спросил, не могли бы отвезти ее в больницу. Шофера не было, он был в отпуске. Господина Лео тоже не было в поместье, скорее всего, он был в Любляне, а может, на охоте. Вероника долго не раздумывала, я отвезу ее, сказала она. Оперировал ее немецкий военный врач, и она быстро
Они так никогда и не прокатились на мотоцикле, и она так никогда и не подарила Пепце «что-нибудь красивое» на свадьбу. Янко был уже в лесах и ловил на прицел немцев, с Пепцей мы поженились только после войны. Вероники в то время уже не было.
Война свалилась, как снег на голову, через деревню шли колонны грузовиков, набитые немецкими солдатами. Жизнь в деревне не слишком переменилась, лишь в жандармском управлении разместилась немецкая военная полиция, они ходили потом вместе с нашими по деревням, а по вечерам сидели с ними в кабаке. Я продолжал ходить в поместье, где все чаще среди гостей бывали немецкие офицеры из Крани. Наверное, потому что им там было вольготно, хозяева, оба, знали их язык, она вроде как даже училась в Берлине. В сорок втором году, вскоре после того, как мы с Вероникой отвезли Пепцу в больницу, прошел слушок, что наши военнослужащие, вернувшиеся после капитуляции из плена, собираются в горах, нападают на немецкие склады с оружием и комендатуры, захватывают оружие и боеприпасы, устраивают налеты на автоколонны. Однажды объявилась большая группа военной полиции, которая вместе с местными прочесывала дома. Как будто одного полицейского застрелили из засады, когда он ехал на велосипеде по дороге через поле у лесной опушки. Нас вызвали в комендатуру, дознавались, не знаем ли мы кого из лесных братьев. Меня тоже вызывали, один тиролец в форме военной полиции расхаживал взад вперед, задавая вопросы, а наш учитель, который говорил по-немецки, переводил. Я ничего не сказал, да я и не знал ничего. Да если бы даже знал, что Янко Краль уже у лесных братьев, не сказал бы. Нипочем. Я не доносчик и не иуда.
Осенью сорок второго однажды ночью кто-то долго стучал в окно. Отец подошел к двери, я слышал, что он с кем-то разговаривает. Вернулся он совершенно бледный. Он сказал, что пришли ко мне, а не к нему. Твой дружок, прибавил он злобным тоном, хотя было видно, что он напуган. Ему не нравилось, что я дружу с Янко, с этим, как он считал, городским фраером. Почему ты не пригласил его зайти? спросил я. И понял, почему — я бы тоже испугался Янко, через плечо у него свисал автомат, поверх кожаного пиджака он был опоясан широким ремнем, на котором висела огромная кобура с пистолетом. На голове — фуражка с красной звездой. Еще и из-за этого он не пригласил его зайти в дом. Отец не любил их, перевертышей, по гроб жизни так и не простил мне, что позже я и сам к ним присоединился. Но это произошло лишь через год.
Я увидел стоявшие под грушей у забора две темные фигуры его дружков. Янко, не здороваясь, спросил меня, хожу ли я еще в Подгорное поместье. Я ответил, что очень редко.
Ступай, сказал он, будешь докладывать нам, что там делается.
Мы боремся за свободу словенского народа, произнес он патетично, что мне было странно слышать из уст этого балагура и выдумщика.
Они же, добавил он, развлекаются с оккупантами.
Он наспех объяснил мне, что ценны любые сведения. Кто приходит и когда уходит, от дворовых нужно попытаться узнать имена, бывают ли среди гостей немецкие офицеры, по возможности также звания, описания автомобилей, бывают ли они с охраной и сколько ее.
Я был поражен. Мне тогда уже было известно, что многие люди не питают симпатии к лесным братьям, потому что среди них были коммунисты, которые хотят все у крестьян отобрать, как в России, знал я и то, что, несмотря на это, люди помогают им продуктами и одеждой, как бы то ни было, а они были своими. Если работаешь в поместье, то многое видишь, в том числе и то, что они уходят с набитыми рюкзаками в лес. Однажды утром, работая в господском лесу, я увидел лесничего, который с двумя подручными тащил тяжелые рюкзаки наверх к охотничьему домику. Это для медведей? пошутил я. Да, ответил лесничий, забрели к нам наверх из Кочевья. Мы все рассмеялись. Мы знали, что у нас медведи не водятся, да если бы и водились, зачем бы человек стал зверям еду носить? Все в Подгорном знали, что вообще-то немцы бывают в гостях, но все также знали, что господин Лео помогает партизанам. Он жил, как все мы тогда, двойной жизнью. От немцев куда денешься, они были всюду. И некоторые наши парни, которых мобилизовали, приходили на побывку в немецкой форме и рассказывали о боях в России, а один из них оказался даже в Африке.
До сих пор я считал, сказал я Янко, что вам господа помогают. Он прямо взбеленился: не моего ума это дело. Думать будут другие, а я должен делать то, что он приказал. Некоторое время он смотрел на меня. Потом усмехнулся и сказал: ты ничего не смыслишь, Иван, ты так навсегда и останешься деревенщиной. Спустя мгновение он снова стал серьезным. Начал давать мне указания. Через неделю или еще раньше кое-кто наведается, и я ему расскажу, что видел. Имена и цифры надо записывать. И чтоб я знал, среди дворовых у них есть свои люди, любые сведения неоднократно проверяются. Это прозвучало как угроза. Позднее они определятся с явкой, куда я буду сам приходить и доставлять туда сведения. Он поднял кулак к фуражке, произнеся: смерть фашизму, подсказывая мне, что я должен отвечать: свобода народу — и ушел. Возле забора к нему присоединились и те двое, топтавшиеся под грушей.