Этой ночью я ее видел
Шрифт:
Когда я очутился на улице, у грузовиков уже собралось несколько парней и мужчин постарше из нашей деревни. Они быстро забирались на покрытый брезентом грузовик, я тоже полез наверх, за нами солдаты. Мы сидели там в тесноте, переглядываясь молчком. В Крани нас затолкали в какой-то подвал, нас было около пятидесяти, но мы слышали, как во дворе прибывают все новые грузовики, и по звуку шагов и голосов понимали, что их набралось гораздо больше, чем нас, набившихся в том подвальном помещении. Затем нас начали по двое, трое выводить из подвала. Очевидно, наших имен они не знали, те, что вернулись, говорили, что нужно было сперва в кабинете показать свои документы и назвать данные, которые они параллельно сверяли с бумагами. И со мной было так же, за десять минут дело было окончено. Затем началось ожидание. Заходили охранники и некоторых вызывали по имени. Тех допрашивали. Некоторых избили. Мы слышали удары, крики и стоны. Одни возвращались с улыбкой, другие окровавленные, с быстро расползающимися синяками. Говорили, что бьют бычьими кнутами. Они были из высушенной бычьей плетенки, под их ударами
Никогда еще мне не было так страшно, как в эти три дня и три ночи в краньской тюрьме. Я ждал, что меня вызовут и спросят, что мне известно о Янко Крале, и кто была та женщина, что ночью стучалась ко мне в окно. Кто мой связной. Я думал о начальнике вокзала, поднимавшем палочку на железнодорожном вокзале. Один рассказывал, что они ставят человека к стенке, потом в обмен на жизнь дают ему подписать заявление, что он будет с ними сотрудничать. Вот и ходи потом по миру как иуда, заметил другой. Я был решительно настроен, что не скажу ничего, но человек не знает порога своего терпения. Страшным шепотом между нами передавались слухи о пытках, побоях бычьей плетью, которая разрывает кожу и ломает кости, о выдирании ногтей и ударах по ступням. И шепот был не нужен, мы своими глазами могли видеть некоторых из этих несчастных, которых принесли обратно в подвал. Затем снова разнеслась новость, что нас всех расстреляют из-за убийства немецкого офицера, всех без разбору. Стоя у стены, я видел свое имя на плакате, наклеенном на стену железнодорожного вокзала, Иван Йеранек, крестьянин, Поселье, дядя Штефан его прочтет первым и сообщит моим домашним, я прощался с матерью и отцом, Пепцей, добрыми людьми в Подгорном, с живностью и деревьями, старой грушей и лозой, лесами над деревней, коровами в загоне.
На третий день один парень из Гореньи Васи, на вид мне знакомый, крикнул: смотри, Валлнер. Он пристроился на скамейке у подвального окна и смотрел на улицу. Я подошел к нему и увидел на дворе человека в черной форме и в надраенных сапогах, который с кем-то разговаривал. Это Валлнер, шепнул парень, гестаповец. Попадешься ему в руки, считай, труп. Мое же внимание привлек другой, он был в расстегнутом белом больничном халате, под которым была военная форма.
Этого я знаю, сказал я.
Валлнера?
Нет, того доктора. Он в Подгорном бывает.
Сволочь, сказал парень из Гореньи Васи, все они одним миром мазаны.
Валлнер показал рукой на окно нашего подвала, доктор тоже обернулся, мы оба отскочили.
После обеда меня отпустили. Мне чертовски повезло. Ни на одном допросе я не был. В тот подвал вошел словенец в немецкой форме и выкрикнул: Иван Йеранек. Я поднялся, ноги мои так отяжелели, словно на них были гири. Пошли, сказал он. Медленно я поплелся за ним, меня провожали сочувственные взгляды. Однако, уже в коридоре, закрыв за собой дверь, он произнес, повезло тебе, Йеранек. Ты свободен. У меня отлегло, будто я тащил балку, которая там же и свалилась на землю. Ну, если по уму рассудить, отпустили меня правильно, ведь, собственно говоря, что я такого сделал, кроме как рассказал, что они собираются купить новый рояль. А ведь и меня могли бы задержать, раз им нужны были заложники, долго не разбирались, кто виноват, то бишь, кто замешан, а кто нет. Мне жутко повезло. Я был не один, еще нескольких отпустили. Одних из нас отпустили, а некоторых расстреляли. Я чуть ли не летел на вокзал, где битых два часа прождал поезда из Любляны, дрожа от ноябрьской промозглости, от холода и счастья, что вырвался. Нескольких из того подвала расстреляли, в том числе и того парня из Гореньи Васи, с которым мы выглядывали из подвального окна на двор, где стояли Валлнер и тот доктор, который бывал в поместье. Их имена мы обнаружили на красных плакатах со зловещим названием Bekanntmachung, которые развешивали по городу и по деревням, один такой висел и у нас на вокзале.
Домой я вернулся, едва держась на ногах. Несколько дней ни с кем не разговаривал. Счастлив был, что остался жив, и напуган до смерти. Они ведь того и добивались, чтобы те, кто выбрался, были настолько напуганы, чтобы им и в голову не пришло сотрудничать с бандитами, как наших называли немцы.
Через некоторое время я опять начал ходить в Подгорное, за мной послала Йожи, экономка господская, которая там за всем смотрела — что будут есть, что будут пить, что на огороде расти будет и на полях — за старой хозяйкой ходила, смотрела за кухней и горничными, в саду работала, а также во все совала свой нос. Она сказала, что хозяйка очень нуждается в моей помощи, ведь, никто так не умеет ухаживать за лошадьми, как я. Не без некоторых колебаний я отправился туда лишь к полудню. Пусть не думают, что я но первому их зову примчусь, как холоп какой-нибудь.
И правда, Вероника была со мной приветлива, как никогда раньше. Куда это вы у нас запропастились, Иван? спросила она. Пригласила меня в дом. Я впервые вошел
Да вы и сейчас еще, сказал я, заглянув ей в глаза.
Она не отвела глаз. От теплоты ее взгляда, проникавшего в самую глубину моего сердца, оно готово было выскочить из груди. Потом она улыбнулась, ну какой же вы милый, Иван, промолвила она и повернулась к дверям. Да, а когда же свадьба? вдруг спросила она. Пока еще не знаем, ответил я, наверное, скоро. Только мне вовремя скажите, чтобы я нашла какую-нибудь вещицу, синий цвет она любит, вы сказали, светлый или темный? Она проводила меня, в прихожей в полутьме я разглядел странную зверину, чучело. Это аллигаторчик, заметила она. Моя зверюшка. Когда я была еще в Любляне, мы ее купили. Потом она покусала Лео, и мы вынуждены были отдать ее ветеринару, чтобы тот ее усыпил. Я долго рассматривал эту зверину. И долго еще сердце мое билось не из-за зверюги, а из-за ее близости и приветливости. И все-таки она была не так любезна, как в то воскресенье с Янко. И не так, как со своими гостями, когда брала их под руку и вела в дом.
До сих пор не знаю, известно ли ей было, что я был одним из тех, кого согнали в краньской тюрьме, или она на самом деле соскучилась по мне. Ясное дело, как по работнику, по моим золотым рукам, которые умеют все, а более всего ухаживать за ее лошадками, когда они возвращаются после прогулки по снегу.
Несмотря на ее радушное гостеприимство, после всего я стал относиться к гостям поместья по-иному. Своими ушами мне довелось услышать в гестаповской камере, что делают с нашими людьми эти офицеры, которых никто не звал на нашу землю. Своими глазами видел я избитых, которых швыряли к нам, как бревна. И вот этих офицеров господа из поместья приглашают к себе в Подгорное, угощают их ужином, а иногда вместе с Лео отправляются к охотничьему домику, чтобы подстрелить какую-нибудь серну. Точно так же, как у тюремной стенки шлепнуть кого-нибудь из наших. Собственными глазами я видел Валлнера и доктора, который бывал в поместье. Смотрели они на мокрую стену, на которую я смотрел, уже прощаясь с домочадцами, с лесами и полями, со всем. Для меня это были уже не просто гости, я решил, что буду записывать номера автомобилей и имена, и с этим пойду к дяде Штефану на вокзал.
Однако жизнь шла своим чередом, дома было полно работы, да я еще и в Подгорное поместье ходил. Домой возвращался под вечер, падая от усталости, и слушал, как отец читает «Словенский дом» и рассказывает нам о том, что происходит в мире. А чему было происходить — кругом шла война, в Африке и в России. Иногда писали о бандах коммунистов в наших краях. Еще больше об этом перешептывались. Застрелили хозяина корчмы из Гореньи Васи. Дядя Штефан сунул мне в руки листовку Освободительного Фронта, где было написано, что хозяин корчмы был предан возмездию за предательство и пособничество оккупантам. Написано было, что недалек тот день свободы, когда такая же участь постигнет всех прихвостней оккупантов. По возрасту я уже подлежал мобилизации, потому что немцы стали призывать все более молодых, и частенько я задумывался о том, чтобы поступить так же, как многие ребята из наших мест. Получив повестку, вместо того, чтобы явиться на призывной пункт, подавались в леса и присоединялись к нашим. Бабушка еще надвое сказала, что тяжелее, русский фронт или скрываться в лесах, которые прочесывали полицаи. Много раз я думал про Янко, цел ли он еще, и появится ли однажды ночью у дверей в своей кожанке с красной звездой на кокарде. Теперь я почти уже желал, чтобы он появился, все встало бы на свои места. Та незнакомка больше не объявлялась. Только начальник вокзала по-прежнему стоял на перроне со своим жезлом подмышкой, отправляя поезда с пассажирами. Когда мимо мчались длинные составы, груженные пушками и танками, он только выходил, приставлял руку к фуражке, приветствуя машиниста и кочегара. Однажды вечером я повстречал его в деревне, он сделал мне знак бровями, как будто собирался о чем-то спросить.
На явку я отправился в августе сорок третьего, незадолго до капитуляции Италии.
Это было в то самое утро, когда я встретил у пруда Веронику с ее… ухажером.
Встав засветло, я отправился в Подгорное. Предстоял последний большой покос, который называется у нас последышем, и тогда немного дергаешься, за короткое время надо переделать все, чтобы твой труд ненароком не пропал из-за какого-нибудь внезапного ненастья. За день до этого мы покосили, а наутро нужно было с первым же жарким солнцем переворошить траву. После обеда я собирался этим заняться неподалеку от тутошней луговины в лесной низине. Утро выдалось — загляденье, ни единого облачка на небе, все шло к тому, что день пройдет без нервотрепки, а дождь не пустит все наши труды сенокоса насмарку, и все благополучно закончится. Настроение посему было славное, хотя всю дорогу я напряженно думал о том, хватит ли помощников, и как я все разложу по времени, чтобы успеть управиться с обоих краев. Насвистывая, я направился к сеннику и достал снизу инструменты, потом полез наверх, чтобы подготовить место для сена, которое вскоре должны разложить наверху.