Этюд с натуры
Шрифт:
Ленинград.
Почему так бывает? Не видишь человека долго, не знаешь, как он живет, но главное тебе о нем известно. Вот и я скажу: как бы ты ни менялся, каким бы ни становился, главное в тебе останется для меня незыблемым.
Замечаю за собой одну странность: меня интересует все, что связано с тобой. Ты любишь море, я как дурочка начала читать о море. Хожу даже в Публичную библиотеку, отыскала там Станюковича и Конрада, перечитала Конецкого, стремлюсь понять твою службу, помешалась на море.
Не
Ленинград.
Володя, милый!
Верни прежнее. Только не молчи, умоляю тебя! Я чувствую, как что-то теряю, выдыхаюсь в ожидании писем, а их нет и нет. Верни прежнее… Хочу снова ощутить чувство безотчетной радости, связанной с тобой, хочу ощутить твое присутствие. Я поняла теперь, как ты нужен мне. Ты упрекаешь меня за сентиментальность, но я девушка, мне очень хочется хоть на мгновение вернуть то время, когда между нами была нежность и полное понимание, когда говорили руки, глаза. Я раньше не любила эти «нежности», не ласкалась даже к маме, а теперь жажду…
Если нам не суждено быть вместе, слушая старые пластинки, например Рафаэля, я буду думать: когда я была молодая и глупая, я полюбила одного парня. Он считался только со своим мнением, этот парень. У него был очень горячий нрав, и он был смелый и сильный. Ведь он служил на эсминце старшиной команды…
Никогда не говорила тебе этих слов, но теперь скажу. Один бог знает, как много ты дал мне. Ты дал любовь… Помнишь нашу первую встречу? Я пошла на танцы без желания, подруги вытащили. В Мраморном зале, как я и предполагала, оказалось скучно и уныло, я пожалела, что послушала подружек. Но тут вошел ты, во мне задрожала каждая жилочка. Я загадала: пригласишь на танец — значит, ты и есть моя судьба. Мир опрокинулся, от волнения я не знала, как вести себя: прыгать, хохотать? Даже испугалась: а если пригласишь другую? И возненавидела своих красивых подруг. Но ты обратился ко мне, взял за руку. Теперь я знаю: любовь сжигает, она сладка и горька…
Таллинн.
Марина, дорогая и единственная!
Прости за муки и слезы. Письма твои ранят и обжигают болью, которую ты перенесла. Но вместе с тем я ликую: какая ты у меня!..
Только что вернулись с моря, отрабатывали там задачи. Штормило, потрепала Балтика изрядно. И почту ни передать, ни принять не могли. Ошвартовались в бухте и получили почту за месяц сразу, отправил мои письма к тебе. Пусть они станут моим оправданием в том, что ни на день не забывал тебя.
В море приснился сон. Мы с тобой на вечеринке в чужой квартире. Я вздумал поиграть на гитаре, взял ее в руки, а гриф сломан. Видно, твоя боль долетела через море.
Потом мы оказались одни в комнате, ты подошла. Я целовал твои руки и грудь, как в тот вечер в таллиннской гостинице, помнишь?
У меня не было и нет никакой обиды на тебя, ты стала лишь дороже и ближе. Так что выбрось глупые мысли. Разве ты не поняла,
Ждать встречи осталось недолго. По кораблю отдан приказ о моем увольнении, сдаю дела. Самое большее через неделю буду в Ленинграде. Приеду рано и поспешу к тебе; ты проснешься, а я стою рядом…
Письма его Марина сохранила до единого. Не говорила, а берегла, потом их прочла старшая дочь. Глотов наткнулся на письма случайно, перебирал в кладовке старый хлам, открыл чемодан с конспектами студенческих лет. Там и лежали письма с флота, пожелтевшие от времени, с треугольными штемпелями: «Матросское письмо бесплатно». И адрес: «Ленинград, В-178, 12-я линия, дом 16, кв. 15. Быстровой Марине».
Как быстро пролетели годы! И как мало он сделал для Марины из того, что обещал, в чем клялся! Притупились, угасли чувства, все реже говорил ей нежные слова, на какие так щедр был в молодости, а жена терпела, оставалась прежней, любила его. Как ни менялся он, каким ни становился, главное в нем оставалось для нее незыблемым…
Глотов вышел на улицу и направился в гостиницу. Зажигались огни, спешили по своим делам прохожие. Глотов ехал в троллейбусе, одинокий и всем безразличный, жалея женщину, которой клялся в верности, обещал никогда не обидеть, а теперь оставил одну.
Закрывшись в номере, он набрал по междугородному коду телефон в Ленинграде.
— Слушаю вас, — раздался совсем рядом знакомый голос. — Ты, Володя?
— Здравствуй…
— Здравствуй. Ты где? — Голос жены дрогнул. — Мне плохо без тебя, Володя. Ты слышишь меня?
— Слышу. Ребенок плачет наверху?
— Плачет. Он беду чужую чувствует. Ты вернешься — он успокоится. — Жена всхлипнула. — Не покидай меня, Володя…
— Выкинь дурь из головы. Завтра буду дома.
Глотов положил трубку, достал из шкафа чемодан и начал укладывать вещи…
ЭТЮД С НАТУРЫ
— Ты плохо выглядишь, Кирилл, — сказала жена, когда они сели завтракать. — Опять всю ночь работал. Разве можно так не щадить себя?
— Пустое… — вяло ответил Багров, пытаясь усилием воли подавить саднящую боль.
— Не храбрись. Второй инфаркт перенес.
— К выставке должен закончить картину. Должен! — Багров сжал в кулаки пальцы, под тонкой кожей сине взбухли вены. — Сейчас это главное для меня. Один бы этюд сделать с натуры. Позабылось многое…
Жена вздохнула и, подвинув к себе чашку, молча помешивала ложечкой кофе. За годы совместной жизни она изучила нрав мужа, от нее не укрывалось ни доброе его расположение, ни напускная бодрость, когда он упрятывал в тайники души подступившую к сердцу боль. Угадывала и приходила на помощь. На сей раз, чувствуя надвигающуюся неотвратимо беду, готова была кричать, так как осознавала свое бессилие перед тем, что подползало по-змеиному, леденило кровь.
Удариться бы в слезы, разметать ненавистные краски, потерявшие для нее радужность, слившиеся на мольберте в сгусток запекшейся крови. Разметать бы, выбросить тюбики. Но не смела притронуться в суеверном страхе. Казалось, в них бьется живительная сила, питающая дорогого ей человека. Иссякнут краски, и оборвется его жизнь.