Этюд в черных тонах
Шрифт:
Я закрыла дверь и уселась на кровать, нервно потирая руки.
7
Когда я была девочкой, матушка водила меня на пляж – быть может, всего в каких-то нескольких шагах от того места, где я находилась сейчас. На пляже я занималась своим любимым делом: выходила к самой воде и сгребала мокрый песок, используя паузы между набегающими волнами. Так мне удавалось быстро воздвигнуть маленький холмик. Когда волна его смывала, я принималась за новый. Целью моей было возвести холмик так быстро и так прочно, чтобы волны не смогли его уничтожить. Мне было жалко каждую из моих
Кто мог ему рассказать? Мой брат?
Но зачем бы Энди что-то обо мне рассказывать душевнобольному из Портсмута?
Быть может, Энди наябедничал на меня, чтобы меня выгнали с этой работы, чтобы таким образом помешать мне воссоединиться с Робертом? А вдруг про меня с Робертом известно всему Кларендону? Какой ужас! – пронеслось у меня в голове. Нет, не может быть, решила я. Такое возможно только в спектаклях. Обычно же, в реальной жизни, нечто столь скандальное почти никогда не получает огласки.
С другой стороны, мне известно, что Роберт никогда не нравился моему брату, хотя это его нисколько и не оправдывает. Дело в том, что Эндрю вообще не нравилась перспектива моего замужества. Он предпочитал возложить на меня заботы о семье, а сам в это время искал в Лондоне возможность проявить себя на театре. Когда эксперименты с подпольным театром зашли слишком далеко (брат почти ничего о них не рассказывал, только намекал, что такие спектакли «для женщин не подходят», – и они, видит Бог, действительно не подходят, но я-то видела кое-что подпольное с Робертом), он отказался от своей затеи и нашел себе работу в банке. А мне брат предоставил уход за больными. Что верно, то верно, это дело у меня хорошо получалось: я ухаживала за нашим отцом, когда нога его раздулась так, что лодыжка, казалось, взорвется, стоит подойти поближе; когда отец умер и мы продали наш дом на Хайтон-Элли, я увезла матушку в Лондон и там за ней присматривала, а чтобы платить за аренду нашей берлоги в Саутуарке, я еще и подрабатывала почасовой сиделкой. Именно в это время я познакомилась с Робертом Милгрю, младшим матросом на торговом судне с названием «Неблагодарный». Я сознавала, что Роберт – не ангел, слетевший с неба: он был пьяница и игрок, жевал табак и плевался, орал на меня и лупцевал. Я была убеждена, что к насилию его подталкивает выпивка, а сам он не такой и что у меня когда-нибудь получится увести его от выпивки. Поэтому я взяла на себя заботу о Роберте.
Что ж, Энди, Роберт тебе не по нраву, но ведь в детстве у тебя был собственный театрик, так позволь же и мне завести свой в мои сорок лет. Вот о чем я размышляла. Ни Роберт, ни театр не приносят чистого, пристойного наслаждения, но все же они дают нечто, в чем мы все нуждаемся.
По крайней мере, так я полагала до нашей последней встречи.
Когда случилась бутылка. И следы на шее.
А теперь пора хорошенько подумать.
Незавершенное удушение и бросок бутылки – таких подробностей не знал даже Эндрю. А я старалась прятать синяки от пальцев Роберта под шейным платком.
Может быть, это Роберт донес о нашей связи, чтобы меня выгнали из Кларендона?
Но если
Холмики из мокрого песка.
Единственным, что меня успокоило, – хотите верьте, хотите нет – было совсем глупое занятие: разглядывание моих собственных рук, которые я все это время не прекращала нервически потирать. Созерцание моих пальцев с короткими ногтями и застарелыми мозолями, прожилок на покрасневшей коже рук – вот что вернуло меня к реальности.
Я не понимала, что случилось и почему, однако у меня имелось важное дело, и я не собиралась его отменять из-за одного-единственного происшествия.
Меня зовут Энн Мак-Кари, и я медсестра.
Я спустилась на кухню, велела служанкам приготовить мне слабый чай, нашла в аптечке марлю и пинцет и вот, вооружившись дымящейся плошкой и инструментами, вернулась в комнату моего пансионера. Какая разница? – говорила я себе. Я уже умерла (из-за скандала), он может быть кем угодно, хоть колдуном, хоть самим дьяволом, однако этот глаз нуждается в облегчении страданий.
В этом было что-то земное. Деятельность. Забота. Что-то мое.
Я постучала и вошла, не дожидаясь ответа. Очутившись в темном помещении, при задвинутых шторах, я поначалу не заметила перемены. Я успела поставить поднос на столик и только потом в панике отскочила назад. Кресло двигалось. На сей раз это была не иллюзия. Оно подрагивало.
– Мистер Икс?
Я заглянула за спинку и в полутьме увидела его очертания: левая рука поднята, правая согнута в локте и стремительно движется над левой, туда-сюда. Глаза мистера Икс были прикрыты, но приступ лихорадочной активности завладел всем его существом: даже в темноте я различала вздувшуюся вену, ползущую по лбу, словно раздувшаяся от крови пиявка.
– Боже мой, сэр! – взвизгнула я.
Я обхватила его голову, пытаясь заставить открыть рот, чтобы он не прокусил себе язык, – именно так обыкновенно и поступают, оказывая первую помощь при конвульсиях. Не совсем обыкновенными были последствия: конвульсии тотчас же прекратились, мистер Икс нахмурил брови и посмотрел на меня:
– Мисс Мак-Кари, вы не могли бы позволить мне продолжить игру на скрипке?
– На… скрипке?
– В это время я обычно играю на скрипке.
– Приношу извинения…
– Извинения приняты. Пожалуйста, разрешите мне продолжить…
Должна сказать, пускай и с сожалением (теперь, когда я выяснила, чем он занимается или, по крайней мере, чем он, как ему кажется, занимается), что его движения были ужасны. Я никогда не видела вблизи игру профессионального скрипача, но готова поклясться, что таких дрыганий они не производят. И все-таки… в этих движениях или в сосредоточенном выражении лица было что-то, заставившее меня созерцать его игру куда дольше, чем того требовал здравый смысл.
Никогда прежде моим вниманием настолько не завладевала тишина.
В конце концов я покинула комнату на цыпочках, как будто чтобы не мешать артисту во время концерта.
В холле я встретилась с Сьюзи Тренч и с улыбкой заметила:
– Это скрипка.
– Что?
– Сьюзан, то, на чем он якобы играет, – не флейта. Это скрипка.
Теперь я чувствовала себя гораздо лучше. Мистер Икс совершенно безумен. А я – его медсестра.
8