Этюды в багровых тонах: катастрофы и люди
Шрифт:
Тогда-то и зашумело вече сильнее обычного… Наконец решили звать на княжение Ярослава Переяславского, впервые — владимиро-суздальца.
— Сами позвали, так править не мешайте! — предупредил Ярослав, явившись в Новгород.
Для начала повелел он схватить бояр, что о Мстиславе доброе говорили, и отволочь их с родней в свой город Тверь. Потом и до тысяцкого Якуна Намнежича, который всегда и во всем лишь собственный интерес видел, руки у князя дошли.
— Заговор он плетет. Хочет сдать Новгород иноплеменникам, отдать Святую Софию на поругание!
Красиво говорил Ярослав, горячо. Заволновалось
— Довольно! Я сказал — довольно!
Однако разбушевался народ, не стал слушать князя. Принялся по обыкновению громить все подряд. Особенно Прусской улице досталось. Боярина Овстрата с сыновьями, на ней проживавших, наземь бросили, палками измолотили, ногами испинали, а потом чуть живых в ров крепостной кинули. Там они и захлебнулись в воде и нечистотах.
— Не слушаете? — осерчал князь. — Вольничаете? Тогда живите без меня.
Подвели Ярославу коня, и отправился он со своей дружиной в новгородский город Торжок, оттуда решил княжить.
Ну, без князя — так без князя, новгородцам не привыкать, хотя и беда, конечно, без руки-то твердой, слова веского. Но вскоре иная беда, не чета этой, обрушилась на северные земли. Мороз побил весь хлеб в Новгородской волости. Можно было бы из Торжка завезти, но Ярослав велел ни одного воза с хлебом в Новгород не пропускать, на дорогах засеки устроил, реки бревнами перегородил. Злопамятен был князь Ярослав…
Новгород умирал. Кадь ржи покупали по десять гривен, овса — по три гривны, воз репы — по две. А кому купить было не на что, те сосновую кору ели, липовый лист, мох; детей отдавали в вечное холопство за куль зерна. В городе поставили новую скудельницу, набили трупами — страшными, синими, а когда места не стало, вовсе мертвецов собирать перестали. Так они и валялись по улицам. Собаки бродячие их обгладывали, а люди, что на ногах еще держались, на тех собак охотились. Как убьют какого пса шелудивого — праздник, несколько дней жизни. Так и жили, будто нелюди. Хорошо еще, уберег Господь, до человекоедения не дошло.
Отправляли новгородцы послов к Ярославу, чтобы покаялись те за них за всех, но Ярослав послов задерживал, в погреба сажал, приговаривал:
— Что теперь бояться Новгорода? Скоро там никого не останется! Тогда уж точно никто своевольничать не будет, слова поперек князю не скажет.
А в Новгороде шелестело:
— Мстислав… Мстислав…
Не очень-то надеялись новгородцы, что придет к ним на выручку Мстислав Удалой, против которого они некогда козни строили, однако людей к нему снарядили — с поклонами и дарами.
Ошиблись разуверившиеся. 11 февраля 1216 года Мстислав вернулся в Новгород. Вече его встретило шумом, криком приветствовало. И сказал Мстислав Удалой:
— Либо отыщу мужей новгородских, послов ваших, зятем моим, Ярославом, схваченных, либо голову сложу за Новгород.
В тот же день отправил Мстислав в Торжок священника, наказав ему передать Ярославу следующее: «Сын! Мужей и гостей отпусти, из Торжка
— Дерзок! — восхитился Ярослав. И был его ответ таков: всех находившихся в Торжке новгородцев, числом более двух тысяч, заковали в колодки и разослали по разным местам — с глаз долой.
В первый день нового года, 1 марта, выступили Мстислав Удалой с новгородцами и брат его Владимир с псковичами против Ярослава Всеволодовича.
Не мир — так усобица. Не слово — так меч.
— Мало у нас народа, — сказал Владимир. — Да и те, что есть, те еще воины. У новгородцев в чем только душа держится, а моих псковичей на все про все не хватит.
— Зато правда с нами, — сухо ответствовал Мстислав. — Да и брат мой двоюродный, Владимир Смоленский, со своими полками подоспеть должен. И Всеволод, сын Мстислава Романовича Киевского, прибыть обещался.
— Но Ярослав-то каков! — Владимир вытер рукавом сальные губы. — Мы к нему со всей душой, а он… Мира не хочет, грозится выставить против одного нашего сто своих. Ты, брат, ему хорошо ответил: он — с людьми, а мы — с крестом Господним. Вот и поглядим, чья возьмет.
— Поглядим, — Мстислав сердито взглянул на брата.
Был Владимир Псковский силен телом, да не умом. Что думал, то сразу с языка слетало. Вот и сейчас, в походном шатре, отхватывал от оленьей ноги, на вертеле обжаренной, зубами острыми, будто волчьими, куски мяса, жевал наскоро, глотал жадно, ухитряясь при этом сыпать и сыпать словами, мешая Мстиславу в думах о том, что им дальше делать.
— К Торжку надо идти.
— Нет, — Мстислав поморщился. — Наш, конечно, город, только у него мы все и всех потеряем. Да и нет там Ярослава. Ушел он и тех новгородцев, что еще в Торжке оставались, с собой забрал. Воевода Ярун это у пленных выпытал.
Владимир кивнул. Ему было известно, что Ярун с небольшой дружиной схватился со сторожевым отрядом Ярослава и положил на лесной просеке 70 недругов, а тридцать в плен взял. У них-то и дознался, что Ярослав выехал из Торжка, а вот куда — того никто не ведает. К слову сказать, пленных тех Ярун до лагеря Мстислава не довел: все как один в пути померли, так их на дороге и оставили — с головами пробитыми.
— Тогда к Переяславлю идти надо, — не унимался Владимир, давясь олениной.
На этот раз он говорил дело. Да, к Переяславлю! И к Константину посла отправить почтенного, к примеру, боярина Яволода, пусть присоединяется.
Тут затрубили трубы, загрохотали-зазвенели бубны. В лагерь вступали ратники Владимира Смоленского.
В Переяславле, княжьем городе, Ярослава не оказалось. Был да ушел. К Юрию подался, Всеволодовичу, который собирал под свою руку войско невиданное: владимирцев, суздальцев, муромцев, юрьевцев, переяславцев, городчан, даже бродников. Эти лихие люди за плату малую хоть против кого пойдут, горло перережут, кишки выпустят и на кол намотают: одно слово — вольные, другое слово — звери. Всех подвластных ему сгреб Юрий со товарищи: кто конным не мог — пешком шел; обезлюдели города да деревни, на полях только девки да бабы горбатились. Тихо стало, замерла земля, неслыханных и неминуемых напастей ожидая.