Эуа!
Шрифт:
— А теперь посмотри не глазами, — посоветовала она. — Без всяких мыслей, а просто душой откройся Богу. Это особое место. Здесь много поколений людей сложили свои души. Здесь всё получается легче. Попробуй.
Стас не хотел пробовать посмотреть на Бога в церкви. Никогда не хотел. Но, в то же время, преемственность и этот образ всего человечества, каких-то поколений, сложивших души в церковное здание, встрепенул его своей жутковатостью.
Он снова обратился к Богу, как там, на мосту. Но Ева мешала ему, и он оставил коляску и прошёл дальше.
Иконы, казалось, двигались в тишине, что-то символизировали, что-то пытались донести, но молчали.
«Господи!» — подумал он.
И больше ничего.
И ничего в ответ.
— Тау! — громко прошептала Ева в тишине, и церковное эхо разорвало этот звук на мелочи, для того, чтобы разбросать их всюду.
— Еу… — отозвался он, тоже приводя эхо в трепетное движение.
— Ты видишь?
— Только глазами.
— Закрой их.
Стас закрыл глаза. Воображаемое пространство задрожало, голодное внимание подметило прохладу, треск масла в лампадах, запах ладана, чьи-то глухие шаги за преградой из икон.
И больше ничего.
Он открыл глаза и посмотрел на свою «мумию». Та едва заметно улыбалась.
— Ничего.
— Это ничего, что ничего, — шёпотом хихикнула она. — Зато ты теперь всё это запомнишь не только глазами.
Обратно двигались не торопясь, но молча: Ева жаждала послушать пение жизни таким, каким его было не слышно во дворе больницы.
У входа в отделение их ждала Валентина Павловна. Она увидела их издалека и, накручивая собственные нервы на собственный кулак, представляла, что и как она сейчас им выскажет. От этого её лицо всё гуще багровело по мере их приближения.
И Стас всё это описывал Еве.
— Интересно, — задумалась она шуточно, потому что тоже не умела бояться Валентину Павловну. — Если мы откатимся назад, она побелеет обратно?
И рассмеялась. Стас тоже.
— Тут важно найти границу! И тогда мы будем до вечера делать шаг вперёд и шаг назад, а она будет мигать, как светофор.
Они расхохотались, сами конфузясь грубости своих шуток.
Но и Валентина Павловна умела быть жестокой.
— Ну, доигрались, идиоты! — свирепо прорычала она, когда Тау и Еуа оказались совсем близко. И бросила Еве, с негодованием глядя в бинты. — Тебе новости, дорогуша! Твой абсцесс повторился, теперь твою тыкву опять будут рубить.
— Как рубить? — поперхнулся улыбкой Стас, не понимая самой сути, потому что ужасное, «завёрнутое» в издёвку всегда выглядит непонятным.
— Да так! И теперь уже неизвестно, что дальше будет! Будешь как та бабуля слюни пускать на асфальт и улыбаться. Ты думаешь, это шутки шутить по любому поводу? Вот теперь и поулыбаешься!
Она круто развернулась, зеленея на ходу, и ушла в свои больничные лабиринты.
Следующие несколько дней Стас провёл в тревоге. Ему удалось выяснить у Ирины, что Валентина Павловна, хотя и со злом высказала диагноз, а ни в чём не соврала.
— Ну, будешь меня катать, пока не выздоровеешь, —
Стас ничего не смог ответить. Его горло стесняло каким-то тяжёлым сгустком крика, желающего вырваться, но не имеющего такой возможности.
— Да ладно тебе, Тау! — успокаивала его Ева. Она завладела его рукой, гладила её, сжимала и дружески встряхивала, как бы ободряя. — Ну перестань, всё хорошо. Мы же этого не боимся, да? Мы боимся зла, чтобы оно в нашем сердце не проросло. А конца мы не боимся, да?
— О чём ты говоришь? — прохрипел Стасик и удивился чужому голосу в его голосовых связках. — Но… почему? Это не справедливо! Это, правда, жестоко! Как же это?
— Ну что ты? — Ева гладила его по руке. — Всё хорошо! Не смотри на горе. Его нет. Боли не существует!
— Это очень больно! Лучше пусть отпилят мне ноги!
— Ну… куда их деть потом? — хихикнула Ева. — Мне мозги нужны свежие, а не ноги парня. Слушай… Не смотри на отпиленную ногу, она от этого не отрастёт. Лучше отвернись и смотри на Богу. Тогда и ноги шансы появятся.
— Шансы?
— Ну да! Ну, сам подумай, — пустилась она в рассуждения с улыбкой. — Христос воскресил трёхдневного умершего Лазаря. У него же тело уже гнило. Он, говорят, смердил уже. Труп!
Стас промолчал. Он прятал свой голос, чтобы Ева не услышала в нём испуганной дрожи и не увидела, как Стас проваливается сквозь бетонный тротуар и летит в невесомости в чёрные бездны отчаяния.
А она в преддверии рокового улыбалась и удивлялась:
— Не смотри на беду. Ты что? Смотри на Бога, Он ведает бедами и счастьями. Смотри на него с надеждой. Не верь обманам. Смотри с верой.
— С верой… — пробормотал Стас.
А следующим утром Еву увезли в операционную.
5. Знаю
Стас усиленно и принуждённо верил. Всеми своими мыслями.
Что вообще значит «верить?» Знать наперёд, что будет всё хорошо, потому что Бог милостив? Но сколько всего происходит ужасного! Даже с глубоко верующими людьми.
И Стас бродил по парку, рассматривал небо во всей его многосложной красоте. И бессмысленно описывал эту красоту себе, превращая видимую гармонию в словесную: готовил черновики и эскизы для Евы.
Ходил, смотрел и всеми силами «верил», внутренне талдыча своим мыслям другими своими мыслями, что всё будет хорошо.
Пока, наконец, не взорвался возмущением против этой безумной иллюзии.
— Нет! — воскликнул он, не сдержавшись и не обращая ровно никакого внимания на прогуливающиеся пациентов. — Не будет!
Не будет «хорошо» или «плохо»! Просто «будет». Но неизвестно, как именно оно будет. И что такое, это любимое всеми «хорошо»? Быть телесно здоровым идиотом на верхушке автомобильной эстакады, или лежать с проломленным черепом в больнице, где есть она? И быть счастливым, живым, наполненным светом, как неоновый фонарь.