Ева и головы
Шрифт:
Девочки рядом уже не было — должно быть, страх всё-таки проделал червоточинку в белокурую голову.
Эдгар наблюдал за пациентом. Сознание, пусть и всплыло на мгновение к поверхности мутного озера, снова опускалось на дно. Тем лучше. Незачем старику терпеть боль. Эдгар послушал с минуту его грудь (в доме тем временем всё затихло) затем постучал по полу костяшками пальцев. Три раза, потом — нетерпеливо — ещё три, и когда в дверном проёме показалась растрёпанная голова хозяина, показал ему: никаких земляных припарок. Просто перебинтовать. Кормить нетвёрдой пищей. Нагноение, наверное, будет снова, и если так, старик точно
Хозяин, кажется, уже начал забывать, какой Эдгар большой; попятился, когда тот поднялся на ноги и неуклюже развернулся в тесной спальне. Постоял, разминая ноги и будто чего-то ожидая.
— Иди-ка, — выдавил из себя мужчина. — У нас ничего нет. Съедобного тем более. Самим жрать нечего… особенно теперь, когда папаня пойдёт на поправку.
Кажется, он всё-таки лелеял надежду, что отъевший своё рот умрёт. Он боялся остаться единственным мужчиной, целиком ответственным за семью, но всё же понимал, что старик, скорее всего не выкарабкается. Пусть всё будет хорошо, пусть ему, в конце концов, хватит решимости принять себе на плечи тяжесть заботы над семьёй.
Эдгар проследовал мимо хозяина к выходу, склонившись в дверях ещё ниже, чтобы голова не пострадала от косяка.
«До чего тёплый приём», — сказал он себе напоследок. Чаще всего с костоправом даже не разговаривали. Дверь оставалась открытой, через неё заползало зябкое предчувствие ночи, крапинки воды за порогом, если на улице был дождь, похожие на крапинки кожной болезни возле хвоста на конском крупе. Сопели и чихали в люльках младенцы. И через эту дверь дом покидал Эдгар, неся перед собой окровавленные руки и сумку на сгибе локтя.
Тело — прибежище греха. Дух силён, а тело — прибежище греха. Не достоин даже доброго взгляда имеющий с ним дело. Что это, как не стянутые ржавыми кандалами аспиды-пороки? Он ходит, ищет, где бы чего сделать плохого, чтобы наполнить свои дырявые со дна бурдюки. То ли дело дух! Душа непорочна и чиста, она алкает, мечется в своём телесном ошейнике и стенает. Так, во всяком случае, проповедуют отцы и верные слуги нашей матери Церкви.
И Эдгар с этим утверждением согласен. Он знал, насколько грязным может быть тело. Насколько много из него может истекать разных выделений.
— Иди-ка, — словно подбадривая сам себя, сказал несостоявшийся хозяин дома.
Эдгар остановился в дверях; его спина, согнутая в неестественном, неудобном положении, находилась в постоянном движении, так будто под кожей копошилось множество червей: это мышцы, напряжённые во время работы до предела, теперь возвращаются в нормальное состояние.
Эдгар не двигался с места. Хозяин нервничал. Его пугал этот человек. Его руки, его власть над телом, способность движением кистей заставить человека кричать или истерически хохотать. Да и папаша тоже… помер бы чуть раньше, схоронили честь по чести, да и дело с концом. Надо же было так стечься ручьям-обстоятельствам, так захотеть Богу нашему небесному, чтобы костоправ сегодня проходил мимо? Воистину, ничего нет такого, о чём человек мог бы сказать: «это в моей власти».
Задумавшись так, обоняя кислый, в чём-то даже приятный пот костоправа, мужчина сказал:
— Может, вам пригодится кое-какая одежда папани? Скажем, зимняя. До зимы он, может, и не доживёт, а если и доживёт, всё равно из дома теперь почти не выходит… как-нибудь
— И мои игрушки, — сказала девочка, выглянув из-за спины отца. Та самая, что подала Эдгару корыто с водой, и что стояла потом за его спиной, пытаясь разглядеть, что же тот делает с её дедом.
— Всё пойдёт, — сказал Эдгар. — Всё пойдёт.
Сдвинулся с места, оставив хозяина распекать дочь за то, что посмела влезть в разговор взрослых.
— Но он же вылечил деда! — услышал Эдгар голос девочки.
Дети… как им объяснить, что всё в этом мире не такое, каким выглядит. Деду в любом случае предстоит отсюда дальняя дорога, и осилит он её не теми суставами, которые нынче привёл в порядок цирюльник.
— Вылечил, да, — сказал хозяин. Нехотя разрешил: — Отдай гостю, что обещала, и иди к матери. Потом поговорим.
Голос Эдгара, будто глас стенающего в преддверии ночи призрака, вызвал новую истерику среди окрестных собак:
— Вынесите на крыльцо всё, что я могу забрать. Пойдёт всё.
Неизвестно, что мерещилось собакам, но люди — и особенно сильно тенденция эта проявлялась в наступающих сумерках — слышали в этих писклявых тонах существо явно не человеческого толку, потустороннее, которое, казалось, могло существовать разве что в головах схимников со сдвинутыми (не важно, в сторону Бога, или от него) мозгами, но внезапно оказывалось до ужаса реальным, оно сеяло ночные кошмары и собирало в самый глухой ночной час обильную жатву.
— Близка ночь, — щурясь на сияющий горб солнца на горизонте, заметил Эдгар. — Какие добрые люди путешествуют ночью?
— Можете переночевать в свинарнике, — в голосе хозяина слышалась вязкость и податливость, которая появляется в голове и поведении смертельно напуганных, забитых зверьков. Он сейчас, наверное, впустил бы цирюльника в дом, если б тот попросил. Но тот только кивнул, довольный и этим.
Когда солнце укрылось, как одеялом, бором на горизонте, костоправ с максимальным комфортом устроился в свинарнике, и пересчитал свою добычу. Ею оказалось: фляга с кислым яблочным вином, пара тряпичных кукол и соломенная лошадка из сокровищ, которыми поделилась с ним малышка, а так же тёплый свободный плащ из козьей шерсти — Эдгар узнал его, этот плащ укрывал его недавнего пациента. Он пропах болезнью, с изнанки походил на затянутые ряской топи, но Эдгар был доволен.
Всё пойдёт в дело. Кто он такой, чтобы отказываться от ниспосланной Богом милости, даже если она принимает вид двух соломенных кукол?
Он рассматривал их, вертел в огромных руках, и старался не думать о ночи. Вот уже больше трёх десятков лет он остаётся с ней в одиночестве, и до сих пор не привык. Одно время Эдгар воображал, будто темнёота собирается в сгустки только для того, чтобы его запугать, но длительные наблюдения за людьми уверили: её боятся все. В больших городах жгут свечи. До первых лучей рассвета в каком-нибудь окне может теплиться огонёк, и казалось, будто все окна смотрят на него, смотрят жадно и с завистью. Там, вместо того, чтобы закрывать окна на ночь ставнями, хвастали мутным стеклом, но точно так же затаивались у себя в домах, когда ночная темнота шла по узким улицам в разгул. В деревнях с её наступлением ни один звук не принадлежит человеку — будто бы это не дома, а собрание курганов. Иногда где-то начинает плакать ребёнок, но его голос напоминает птичьи крики. Его нельзя назвать человеческим.