Ева-пенетратор, или Оживители и умертвители
Шрифт:
Давняя лекция в академии Брера
Увы, у меня никогда не было хорошего учителя – ни в детстве, ни позже.
Своих школьных учителей я смертельно боялся и ненавидел.
Мария Порфирьевна, моя первая училка, сказала маме:
– Что бы вы ни делали, из него всё равно выйдет подонок.
Учительница истории усмехалась:
– Ты думаешь, ты умный? Ты всего лишь хитрый.
А учительница математики приговорила:
– Ты бездарен, и это непоправимо.
Разумеется,
Учителя – они почти всегда на мелких побегушках у победителей и приобретателей.
А я, щенок, взыскую великого оживления – пусть оно даже кончится несомненным крушением.
Учителя в большинстве своём – офисные умертвители.
Само пребывание в школьных стенах умерщвляет – как в ведомствах, аэропортах и тюрьмах.
Прав был Аристотель, выгуливавший своих перипатетиков в садах Ликея.
Небо – лучший учитель.
Я это понял давным-давно – в миланской Академии изящных искусств Брера, где читал лекцию о Филонове.
Меня пригласил туда куратор с красивым именем и лицом тоскующего коршуна – Джачинто Ди Пьетрантонио.
Джачинто бывал в Москве и интересовался творчеством русского гения – Павла Николаевича Филонова.
Филонов знал, что всякий человек состоит из множества разноцветных атомов, льдинок, ризом, корпускул, хромосом, газообразных элементов, плазмид и кристалликов.
Человек Филонова весь в развалах и трещинах – и норовит раствориться в хаосмосе.
Но одновременно он твёрд как скала – как тайные письмена, в скале вырезанные.
Главную живописную идею Филонова можно выразить следующей двуединой формулой: распыление тварей во вселенской трухе – и собирание их в твердокаменную материю бытия-сопротивления.
Об этом я и говорил на той лекции: о людях-осколках и существах-валунах.
А потом вдруг почувствовал, что задыхаюсь в стенах Академии.
Не моё это дело – лекции…
Я замолк и позвал слушателей на улицу.
Там было синее-пресинее небо, а прямо напротив каменного здания Академии стоял банк с застеклёнными окнами.
В этих окнах отражались все мы: я, мои слушатели, архитектурные строения, светозарное небо, солнечное сияние…
Я вытащил из кармана штанов заранее припасённый булыжник.
И – бух! – швырнул его в банковское окошечко.
От удара стекло не разбилось, но покрылось трещинами.
Чем-то оно напоминало теперь картины Филонова.
Я посмотрел на своих слушателей:
– Каждая лекция должна кончаться именно так!
И почувствовал в животе огромное оживление.
Это было хулиганство, конечно же, – зачаточное, ребяческое.
Ну и что?
А банки, обкрадывающие людей, – разве не хулиганство?
Ещё какое хулиганство –
А вся нынешняя мировая экономика, убивающая жизнь на планете Земля?
Ужасающее хулиганство – глобальное, непереносимое.
Экономика есть главный умертвитель сейчас – самый предприимчивый.
К счастью, никто из банка тогда не выскочил, в полицию не пожаловался.
А Джачинто Ди Пьетрантонио на меня слегка за эту выходку обиделся.
И тоже был рад, что не появилась полиция.
Ну а оживился ли он в тот момент – об этом его надо спросить.
Жюльен, оживитель книг
С мёртвыми поэтами, рассказчиками и философами нужно обращаться так, словно они стоят перед тобой, как дикий зверь в чаще.
Следует учиться их дикости – в этом весь фокус.
Как говорил Сесар Вальехо: «В тот момент, когда философу вдруг открывается новая истина, он совсем как зверь».
Читатель, следуй за автором по его тайной звериной тропе – в бурелом мятежной жизни.
Книги – приключение и приглашение к поступку.
Только так их и можно читать; остальное – халтура.
Кое-кто, прочтя четырнадцать строк, засыпает.
А кое-кто планирует нападение на полицейский участок.
Это в совершенстве постиг Жюльен Купа – французский бунтарь и мыслитель.
И я тоже пытался читать, как подобает мальчишкам.
Я листал книгу «Дон Кихот», а потом выбегал на улицу и освобождал кудлатую псину, угодившую в руки собачника.
Я проглатывал «Манон Леско» и, подобно кавалеру де Грие, становился жертвой любовного недуга.
Я пожирал роман «Бесы» – и превращался в Ставрогина, хотя бы на день.
Я читал биографию Малкольма Икс и делался духовным лидером угнетённых – на каком-нибудь поганом вернисаже.
Жульен Купа был, конечно, умнее.
Мы с ним разговаривали о книгах в Париже.
А потом ели хлеб с шоколадом.
А потом он показал нам с Варькой, как жечь бастилии нынешних сюзеренов.
В то время Жюльен читал Вальтера Беньямина.
А над знаменитым философом Аленом Бадью Жюльен смеялся.
Он говорил, что иногда встречает Бадью на улице и спрашивает:
– Как там ваша метафизика?
А Бадью отвечает:
– Жива пока.
На что Жюльен:
– Да вовсе она не жива. Это вы её труп оживляете.
Что касается Жака Рансьера, то Жюльен в грош его не ставил:
– Это философия, пропущенная через мясорубку.
Зато Беньямина он читал так, словно никто его не читал во всей вселенной – до первочитателя Жюльена.
А ведь Беньямин затаскан, затрёпан, засален академиками, замусолен интерпретаторами, замордован художниками-активистами.