Ева, верни ребро!
Шрифт:
Ну, чего она стоит?
Бабушка, будто услышала, присела на другом конце стола, напротив внука. Но та же напряженная поза. Готовность сорваться с места, опередить желание, подать, принять. Школа деда. Это раздражает, как всякое неверное мнение о нас, которое мы не собираемся эксплуатировать. Предполагается, что, как и деду, эти прислуживания могут нравиться и внуку. Однако он за свободу личности и поэтому старается, чтобы ее угадывания были ошибочны. О сладости добровольного рабства он не догадывается. А если она все-таки угадывает и предупреждает желание – бабушка! – то Виктор делает вид, что она ошиблась. Пусть думает,
– Бабушка, я сам достану!
Она так виновато отдергивает руку, что раздражение сменяется жалостью к ней и ощущением собственной грубости и неловкости.
Виктор намазывает масло на черный хлеб, кладет сверху ломоть сыра
– Солнышко вылупилось. Ждало, пока встанешь. Что ж ты—светишь да не греешь… Как это еще зиму переждать. Январь, февраль, марец…
Бабушка загибает пальцы словно только сейчас убеждаясь в огромности и неодолимости зимы. Любая истина которую мы можем доказать на пальцах, наверное, так же впечатляюща и серьезна.
– Скоро уже! – пытается утешить ее внук.
– Где там скоро?!– возмущается бабушка.– Еще так надоест. Травы бы дождаться. Так не хочется помирать этим холодом. И земля твердая. Хоть бы уже здоровье было. А то ни мрёшь, ни живешь… И зачем уже такая жизня…
Бабушка, пригорюнившись, смотрит на Виктора блеклыми, когда-то голубыми глазами. И в них больше сочувствия к нему, молодому, чем зависти. Так или иначе, она уже прожила свою жизнь, а ему еще предстоит эта долгая и утомительная работа. Которая пригибает к земле, обесцвечивает глаза, от которой так болит сердце…
– Наливай, наливай! Раньше хоть молока больше пил. Всё учеба эта… И зачем это голову ломать?
– Почему ломать? Может, строить.
– - Не знаю. Дурной или разумный – все равно помрешь. Еще и над книжками слепиться, работы всей не переделаешь, всех денег не заработаешь, только жениться некогда за этими книжками. А дурные, как поглядишь, так еще и лучше живут, чем разумные…
Виктор надевает на валенки галоши, натягивает старый, в заплатах и свалявшихся косичках длинной шерсти, дедов кожух, под которым он так любил спать в детстве на сеновале. Подпоясывается широким кожаным ремнем -– еще немецкий, со времен оккупации. Толька городская вязаная шапка маминой работы выдает городского жителя.
– - Не ходи никуда далеко, может, придет скоро, надо ж попилить эти корчи, -- предупреждает бабушка.
Виктор выходит на крыльцо. Куры опять там, греются на сухих досках. Всё живое тянется к теплу. Блаженно щурясь от белизны и солнца, глубоко вдыхает морозный воздух. Снимает рукой снег с перил и держит на вытянутой ладони высокий и невесомый столбик. Приятно холодит.
Снег выпал ночью, и снежинки легко касаются друг друга, еще различимые и своеобразные. Он подбрасывает, как птицу, снежный холмик на ладони и следит за снежинками, которые медленно, опускаются на землю.
Капелька воды на ладони – как слеза, как память о чьей-то прекрасной, напрасно загубленной жизни.
По мягкому и неглубокому снегу Виктор проходит в сад. Яблони – как молоденькие медсестры. Халаты еще топорщатся и сковывают.
Снег до щиколоток. Подтаял на галошах. И белое отделено от черного серой
Осторожно, сквозь ресницы, Виктор глядит на солнце. Оно как вспышка от взрыва – крестообразное, слепящее. Похоже на дедов георгиевский крест, которым он играл в детстве и где-то потерял.
Виктор опускает голову, щурясь, глядит на снег, на голубые и желтые звезды, что загораются в снежинках. Только шевельнешься, и новые снежинки, строгие и прекрасные, зажигают новые созвездия, все так же сверкая и слепя.
Он поворачивается спиной к солнцу. Жук сидит у стены. Тоже греется. Торжественный в своем неизменном фраке с белой манишкой. Лапки в белых носочках. И белый клок на хвосте – как платочек в верхнем кармане. С любопытством поглядывает на Виктора. Но взгляда не выдерживает, отводит морду в сторону – будто знает что-то, хочет сказать, но боится – не велено. Виктор отводит глаза, и собака снова глядит на него, будто изучает – спокойно, доброжелательно. Вчерашняя шампанская радость, видно, несколько утомила Жука. Вдоволь напрыгался и наласкался. Сегодня он предпочитает дистанцию, позволяющую сберечь остатки собачьего здоровья. Уж не молоденький.
Самолет прокладывает борозду – белую в голубом. На седьмом небе. Шестое вспахали вчера.
Речка, доверчиво прильнувшая к жилью, вдруг метнулась к близкому лесу, петляя, как заяц. Словно испугалась канавы от свинарника.
Горизонт не затерт домами. И в этом круге, который очерчивается взглядом, Виктор совсем один. Как в последнем троллейбусе.
Людей вокруг так много. Где же ты?
Виктор выходит на улицу и по узкой тропинке в глубоком снегу подходит к речке.
Скользкие кладки. Виктор взялся за перила и остановился. Между белыми берегами черная стремительная вода. Кажется, что она дымится не от мороза, а от стремительности, с которой соприкасается с берегами и дном.
Поверхность воды в мгновенных складках-морщинах. Кажется шероховатой на взгляд. Словно кора старой вербы напротив. Отражая друг друга, они множат эти складки-морщины, не вспоминая о первенстве, забываясь в этой работе, как в любви.
Черный камень на дне. Белый гребень мелькает над ним, как гусиное перо на нитке. Хочется связать эту белизну с чернотой камня и, упрощая, понять и объяснить.
Прозрачные кружочки льда на сваях. Они похожи на толстых негритянок в балетных пачках. С берегов лед уже в палец. Попалась, строптивица. Скоро попрощаешься с небом и солнцем. Ухаживать за женщиной нужно учиться у мороза. Начинает с тоненького прозрачного ледка. Но что было украшением, становится кандалами. Но, впрочем, и у него трудности: здесь на перекате вода никогда не замерзает.
Виктор проходит по кладкам, ощущая привычное волнение от этой стремительной, черной воды под ногами. Вот и любимое местечко, где особенно хорошо посиживать летом с удочкой в руках в тени старой вербы. Теперь все голо и открыто. Виктор присаживается на поваленный и полусгнивший ствол.
Просто смотрит на воду, на вербу у водопада. Она тоже в белом. Легко пошевеливается, понемногу роняя иней, словно осторожно уходя от холодной и небезопасной ласки.
Не надо себя насиловать. Просто смотри, впитывай, не торопи слова. Они сами поднимутся из глубины, как эти пузырьки воздуха, увлеченные водой.