Евангелие любви
Шрифт:
Джудит искренне удивилась, обнаружив, что самое трудное, что ей выпало в жизни, – открыть сейчас глаза и взглянуть на тех, кто стоял перед ней. Но открыть глаза и взглянуть на них надо. Убедиться, что до них дошло ее совершенно бессодержательное сообщение. Может, они надеялись узнать больше от президента. Но Джудит понимала, что такого не случится. Никто не скажет им, как и почему погиб их брат.
Она открыла глаза и посмотрела на них в упор. Они глядели на нее, ни в чем не подозревая и ни в чем не виня.
– Спасибо, Джудит, – сказала мать.
– Спасибо, Джудит, – сказал Джеймс.
– Спасибо, Джудит, – сказал Эндрю.
– Спасибо, Джудит, – сказала Мириам.
Иуда Кэрриол
Оставшись наконец одна, она словно сбросила с лица маску и смотрела в мерцающий экран телевизора, где сначала светилось изображение Белого дома, которое, рассыпавшись, уступило место Овальному кабинету. Но и он исчез – президент предпочел сделать заявление из своей гостиной. Он сидел на краю небольшой банкетки, а по правую руку от него – глава семейства Кристиан. Необыкновенно изящная в белоснежном платье с небесно-голубой накидкой на плечах, безмятежная, она казалась душераздирающе красивой. Тут же, справа, расположились Джеймс и Мириам. Брат Джошуа стоял, положив руку на плечо сидящей на стуле жены. Левее, позади банкетки, на которой сидели президент США и мать, стоял в бросающемся в глаза одиночестве Эндрю. На всех троих мужчинах были темно-синие брюки и свитера. Расставивший участников действия режиссер знал толк в своей работе. Картина производила глубокое, неизгладимое впечатление.
Камера медленно наехала на лицо президента, усталое, серьезное, как у Авраама Линкольна. Хотя в данной ситуации лучше было бы сравнить его с Кристианом.
– Сегодня в десять утра, – начал Тайбор Рис, – умер Джошуа Кристиан. Он уже некоторое время страдал от серьезной болезни, но отказывался от лечения до окончания Марша тысячелетия. Принял твердое, сознательное решение, имея полное представление о своем состоянии.
Президент помолчал и продолжил:
– Позвольте мне напомнить несколько фраз из речи доктора Кристиана, которую он произнес во время Марша в Филадельфии. Это была его последняя и, на мой взгляд, лучшая речь.
Выражение проницательных глубоко посаженных глаз Риса внезапно изменилось. Джудит, прекрасно знавшая кухню таких выступлений, сразу поняла: он читает с бегущей строки на экране на уровне его головы.
– Будьте выдержаны. Будьте спокойны. Надейтесь на будущее, которое зиждется на уверенности, что вы не одиноки, а неотъемлемая частичка сообщества душ по имени Человечество и еще более неотъемлемая частичка сообщества душ по имени Америка. Эта надежда подкрепляется тем, что Бог поручил нам миссию хранить и украшать планету не именем Бога, а именем Человека! Надейтесь на завтрашний день, потому что он того заслуживает. Светоч Человечества не потухнет, если вы станете поддерживать огонь. Хотя он дарован нам Господом, хранить его следует нам. Не забывайте, что вы Человечество. А Человечество – это единение всех мужчин и женщин.
Предлагаю вам завет третьего тысячелетия. Завет столь же древний, как и само наше тысячелетие Всего три слова: вера, надежда, любовь. Верьте в себя! Верьте в свою силу и стойкость. Надейтесь на светлое, лучшее завтра. Надейтесь на детей, детей своих детей и их детей. А любовь? Ах, любовь! Что я могу сказать о любви, чего вы, люди, еще не знаете? Любите себя! Любите тех, кто вокруг вас! Любите даже тех, кого не знаете! Не тратьте вашу любовь на Бога, который ее не ждет и в ней не нуждается. Ведь если он вечен и совершенен, то не нуждается ни в чем. Вы люди и должны любить людей. Любовь гонит прочь одиночество. Любовь греет душу, даже если мерзнет тело. Любовь – светоч Человечества!
Тайбор Рис, не стесняясь, плакал, зато глаза окружающих его четверых Кристианов оставались сухими. Они держали себя
– Он умер, – продолжал президент сквозь слезы. – Но умер, сознавая, что жил лучше большинства из нас. Многие ли могут похвастаться, что они обладают таким же достоинством, как он? Я решил говорить с вами сегодня его словами, потому что не нахожу своих, чтобы сформулировать то, за что боролся Кристиан. Он был сама вера. Сама надежда. Сама любовь. Он предложил завет нашего тысячелетия – возрождение в людях неугасимого духа, завет непрерываемой позитивной философии жизни в наше трудное, холодное, ненадежное время. Помните его слова и храните память о нем. И тогда Кристиан – тот, кто неустанно утверждал, что он всего лишь человек, – никогда по-настоящему не умрет.
Президент закончил, и Джудит поспешила выключить телевизор, пока канал, на котором она смотрела репортаж из Белого дома, не запустил поспешно слепленную двухчасовую программу о жизни и трудах Джошуа Кристиана.
Джудит поднялась, прошла через кухню и открыла дверь черного хода. На улице висел прожектор – она редко им пользовалась, поскольку он расходовал слишком много электричества, но такая роскошь необходима одинокой женщине: когда его зажигали, он ослепительным светом заливал весь задний двор.
Джудит щелкнула выключателем и вышла из дома. Аккуратная картина. Высокая каменная стена вокруг двора и ведущие в боковой переулок ворота на висячем замке. Булыжник вместо травы, никаких клумб, зато много кустов и кустиков и три больших дерева. Плакучая вишня – буйство розовых цветов на ее поникших ветвях уже осталось в прошлом. Серебристая береза – желтовато-зеленые листья еще не до конца распустились, и от них веяло свежестью. И огромный, очень старый кизил в белых цветах, развесистые ветви которого своей живописностью не уступали японской композиции. В его призрачности, кружевной безмятежности, в белых цветах, обращенных к небу, чувствовалась рука скульптора, более умелого, чем смертный. По преданию, Иуда повесился вот на таком дереве. И оно, как сейчас, тоже было в цвету. Какой красивой была бы смерть среди такого совершенства!
В соседнем доме безутешно оплакивали Джошуа Кристиана, который пришел спасти человечество и умер, как умирали короли на заре человечества, чтобы умиротворить богов и сохранить людей.
– Напрасно манишь, Джошуа Кристиан, – сказала она скорее не себе, а дереву. – Мне еще долго жить.
Потом вернулась домой, погасила прожектор и заперла за собой дверь. Во дворе в лунном сиянии цветы кизилового дерева посылали свой свет распростертому над ними неподвижному, холодному серебристому куполу.
Из всех, кто слушал выступление президента, больше остальных, разумеется, горевал доктор Моше Чейсен. Как только прозвучали первые слова Тайбора Риса, его охватил приступ отчаяния – он рыдал, обливался слезами, причитал, рвал на себе одежду, и жена не могла его утешить.
– Это нечестно, – твердил он, когда его слушался язык. – Я не хотел причинить ему зло. Как так вышло? Почему так вышло? Я не хотел ему навредить! – И снова плакал.
Президент отправил Кристианов в Холломен на вертолете, пообещав, что вернет их в Вашингтон в среду, когда на Арлингтонском кладбище состоится прощание с Джошуа и его погребение. Из аэропорта в дом 1047 по Дубовой улице их доставила машина, и рано утром в субботу они уже были у себя. Джеймс открыл дверь, и они оказались в пространстве, залитом белым светом, который струился на весеннее буйство цветов в гостиной. В отсутствие Мэри растения не пострадали – о них вызвалась заботиться Маргарет Келли и сдержала слово. Неподвижный воздух был пронизан мягким ароматом.