Евангелие от Агасфера
Шрифт:
– Ух ты, – всполошился хвостатый парень, – а можно подробнее об этих диверсиях?
– Это отдельная и очень большая тема, которую мы обсудим после. Сейчас не об этом.
– Сколько же лет было Фулканелли на момент вашей встречи? – не унимался Актёрыч.
– Сто четырнадцать. В своих воспоминаниях его единственный достоверный ученик Эжен Канселье пишет, что он последний раз встречал Учителя в марте 1953-го в окрестностях Севильи. Стало быть, мы с Жаком столкнулись с автором «Философских обителей» пятью месяцами позже. В ту пору меня живейшим образом притягивали две темы. Первая была связана непосредственно с магистерской диссертацией, над которой я работал у Дюмезиля, – она являлась продолжением его фундаментального труда по образу трикстера в европейской традиции. Вторая тема касалась того же трикстерства, но уже не с
Воцарилось молчание.
– Да ты, драгоценнейший мой, сам являешь собой образ заправского трикстера. Случись Дюмезилю писать свою книгу в наше время, пожалуй, более сочного экземпляра сыскать ему было бы невозможно! – вновь проявился неугомонный баритон.
– Жорж, а что же касаемо слова, которое было в начале? – вмешался молодой человек в разноцветной обуви, – верно ли я понял из этой истории, что слово сие – отнюдь не Бог, как сказано у Иоанна, а «Я»?
– А вот здесь, мой юный друг, ты передернул! – интонация Жоржа резко поменялась. Если ранее его повествование текло в уши аки мёд, то обращение к хвостатому малому походило на короткий и резкий удар в поддых. И это оказалось не просто метафорой: молодой человек вдруг стал хватать ртом воздух, скрючился, медленно сполз со стула на пол, где полулежа в нелепой позе, долго еще откашливался и отплевывался. Никто из присутствующих, однако, не уделил произошедшему с ним ни малейшего внимания. Видимо, в этой шайке подобные воспитательные меры были в порядке вещей.
Магистр, тем временем, продолжал, и речи его струились вновь мягко и даже обволакивающе:
– Всё намного сложнее. Существовал ли ты как ты, пока не было этого слова «я» или Юрис? – старик кивнул в сторону корчащегося на полу молодого человека, нарочито игнорируя его плачевное состояние. Кстати, из этой фразы наш Фёдор Михалыч узнал имя дерзкого умника. Тот, в свою очередь, прохрипел что-то невнятное, нелепо взмахнув рукой. Маэстро, как показалось Феде, сел на своего конька, оживившись пуще прежнего, – Нет, конечно, в восприятии существует только то, что названо. И до некого таинственного момента, в который слово «я», Юрис и какие-то еще слова, к тебе относящиеся, склеились с ощущениями тела, а главное, с тем образом, который ты увидел в зеркале, – никакого тебя, в смысле, того, кто переживает я как именно «я», пардон за тавтологию, в принципе не было. Для твоих родителей и других взрослых людей ты существовал с момента рождения, а для мамы с той поры, как она узнала, что беременна тобой, однако же, изнутри все обстояло иначе. Да и самый термин «изнутри» в этом случае не совсем корректен, поэтому я, кончено, существенно упрощаю. Скажем так – существовал не поименованный расплывчатый хаос восприятия, который не был заполнен чем-то различаемым.
– Ну ты, брат, завернул! – продекламировал Актёрыч, – тебе бы плавильщиком работать – мозги словами плавить, хе-х.
– Альгис, наши мозги уже давно в его алхимическом Атаноре, в состоянии полного разложения и брожения, – вклинилась Наина Карловна, – я ими и не пытаюсь чего-то понять.
– А вот и зря, кума! – продолжал юродствовать Альгис…
– Кума без ума, – прохрипел задира, явивший повод для бурных обсуждений, откашливаясь и кряхтя взобравшись обратно на стул, – Понимание-то работает, только в другом режиме. До меня так все, что ты, Жорж сказал, стало более чем убедительно и ясно. Не было меня как того, кто таковым себя переживает, пока это слово действительно не склеилось со всеми видимыми и невидимыми потрохами.
– Воображаемыми!, – подхватила седовласая кума, – Когда у меня, например, болит желудок, то самое слово «желудок» я подразумеваю лишь в воображении. Я конечно, не раз листала анатомические атласы, но свой-то живот, хвала богам, вспарывать не приходилось.
Продолжая пребывать в гипнотическом ступоре с одеревеневшей рукой, вот уж почти битый час удерживающей помимо воли на весу стакан с недопитым вином, Фёдор, тем не менее, очень ясно воспринимал происходящее.
Вернемся, пожалуй, к действующим лицам. Пожилой господин, удовлетворенно выслушав поднявшийся под действием его реплики гвалт, и даже одобрив сие широкой улыбкой, продолжил:
– Тогда, в августе 53-го мы с Деррида просидели в компании Фулканелли до самого рассвета. Тот, за кем я охотился, насытился после жизнью досыта и умер своей смертью всего пять лет назад. За девяносто два года он прожил очень насыщенную и яркую жизнь. Кстати, наверняка, вы могли даже слышать замечательную музыку, которую он создал.
– Душа моя! А вот это обстоятельство я слышу в первый раз, – всполошился Актёр Актёрыч, – И кто же сей загадочный Жерар? Вспоминается экранизация «Пармской обители» Стендаля, где играл Жерар Филипп… Не он ли был еще и сочинителем музыки?
– Отнюдь!, – старый плут резко оборвал пустившегося было в воспоминания артиста, – Та история связана с композитором Жераром Кальви. В 53-м он как раз работал над музыкой к мюзиклу «Ах, эти прекрасные вакханки!». Кстати, на следующий год она звучала уже в одноименном фильме, где тогда еще малоизвестный Луи де Фюнес сыграл полицейского-моралиста, вознамерившегося ущучить в непристойности устроителей фривольного водевиля. Переодевшись, он является на репетицию, где действительно вольность по тем временам зашкаливает, но походу сам вовлекается в действие, да так, что под конец от консервативности героя Луи де Фюнеса и следа не остается.
– О как! – крякнул Альгис, – И что же, вакханки не разодрали его в клочья, аки царя Пентея?
– Французский водевиль двадцатого века – это тебе не древнегреческая трагедия. Очаровательные вакханочки разодрали на куски лишь личину сурового моралиста, под которой прятался весьма жизнерадостный и любвеобильный малый.
– В советском кинопрокате эту ленту, поди, не демонстрировали?
– Естественно. Но Жерар написал потом еще множество замечательных мюзиклов в оригинальной по свое раскованности и вольнодумству французской манере. Так что, считай, Фулканелли сохранил для мира гения.
– И не одного в тот раз, – усмехнулась Наина. – Всех троих, пожалуй… О чем же вы с ним судачили до утра?
Во взорах Жоржа черти завели хоровод, он широко и загадочно улыбнулся:
– После того, как мы оправились от остолбенения, сопутствующего переживанию Невыразимого, Фулканелли общался с нами, в основном, загадками. По поводу большинства из них тогда ни я, ни Деррида сказать ничего внятного не смогли, зато все последующие годы и десятилетия занимались поисками ответов на эти странные вопросы, разрушавшие здравый смысл и наивный реализм восприятия.
Альгис, видимо разогретый диалогом и окончательно утративший контроль над одолевавшими его эмоциями, перебил учителя:
– Ну а к шлюшкам Сустары вам таки удалось сходить?
– Душа моя! – старик удивительно точно скопировал интонации и манеру Актёра Актёрыча, – а не находишь ли ты, что сей вопрос в этот момент совершенно неуместен? – тон его вновь стал жестким, но это были уже другие оттенки жесткости, чем в случае с Юрисом. Кроме того, расфокусированный до той поры взгляд его, метнулся в сторону Альгиса и, казалось, впился в самые зрачки несчастного, случившегося следующей жертвой, наказанной, в этот раз за бестактность. Актерыч замер, и минуты две, затаив дыхание, находился в состоянии кролика, приближающегося к пасти удава.