Евангелие от Джимми
Шрифт:
А что еще меня поражает — никакой логики. Их послушать, так Иисус сплошь и рядом сам себе противоречил. Будь верен жене, люби детей — и тут же: оставь дом и семью и следуй за мной. Почитай отца твоего и матерь твою — ан нет, пошли их подальше, как я Марию с Иосифом, которые хотели привязать меня к дому; мои истинные родители совсем другие, они внемлют мне. Горе богатым, не протиснуться им в игольное ушко, не попасть в Царство Небесное — и да здравствуют те, кто ни черта не делает и живет припеваючи, ведь «всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» [10] . Вот так славно! Притча о талантах, прославляющая биржевые спекуляции, — оригинально, нечего сказать, и уж вовсе умора — про работников в винограднике: мол, не фиг вкалывать больше других, потому что пришедшим к одиннадцатому часу заплатили столько
10
Матф. 25, 29.
11
Матф. 20. 14–16.
В общем, я думал, меня всего перевернет, ожидал хотя бы сомнения, может, даже озарения, вдруг снизойдет — и уверую… Я был готов принять этого Иисуса как случайно встреченного брата-близнеца, о существовании которого раньше не знал. Но вот дочитал я Евангелия до конца, то пытаясь представить себя на его месте, то не приемля, — и как будто жар и холод друг друга нейтрализовали: я все тот же, прежний. Прав святой Марк, «никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут» [12] . Я слишком долго жил в неверии, чтобы обратиться к вере без ущерба для себя, поэтому лучше сказать сразу: нет, не обратился. У меня есть свои ценности, пусть даже некоторые из них я нашел в устах Христа, но я-то додумался до них сам, они мне не с неба свалились. Вот так.
12
Марк 2, 22.
И потом, Новый Завет для нашего времени безнадежно устарел. Ну что такое сегодня Бог и дьявол? Конкурирующие программы, телеканалы, которые бьются за рейтинг, чтобы урвать кусок пожирнее, выкачивают из нас деньги то «магазинами на диване», то призывами к пожертвованиям, тут и душу спасешь, и всесильным себя почувствуешь. Добро и зло — раньше это был выбор, а что теперь? Пульт дистанционного управления и торги: уж не знаю, что гаже — смотреть черную мессу в прямой трансляции или любоваться, как пастор Ханли изгоняет бесов с перерывом на рекламу.
Небо порозовело, солнце отражается в окне напротив, перед которым бреется, как и каждое утро, старик-сосед. Зачем? Он никогда не выходит из дома. Рассыльные из Социального обеспечения доставляют ему в полдень коробку с продуктами и суют в дверь, не снимая шлема; в три часа он сменяет спортивный костюм на пижаму, остальное время живет в подрагивающем свете телеэкрана, а я смотрю в его окно, как смотрел бы в стекло аквариума. Что же мне делать? Как быть с этой кровью, от которой никакого проку, ни прав, ни обязанностей, ни иллюзий, ни желания верить — только чувство протеста и отвращение. Не могу я взять на себя ответственность, которую не выбирал. Не хочу становиться кем-то другим, пусть даже я теперь — никто.
А что если вскрыть вены? Вот и посмотрим. Даже интересно, умру ли я, как все люди? Небытие, ад — или десять лет тюрьмы за попытку самоубийства? Не знаю, но жить дальше как ни в чем не бывало — выше моих сил.
Дождавшись шести утра, я звоню психиатру. Автоответчик. «Это был Джимми Вуд», — почему-то говорю я. И от слова «был», уже повесив трубку, чувствую во рту вкус пепла.
Я оставляю телефон включенным, закрываю Библию и гашу свет.
Просыпаюсь в половине первого с похмельной головой и настроением хуже некуда. Сообщений не было. Пошел в туалет, проблевался, полегчало, потом принял душ и снова наобум открыл книгу. Попал на притчу о бесплодной смоковнице в версии Луки. Эта история меня особенно разозлила у Матфея, Иисус в ней выглядит желчным фанатиком: проголодался он, видите ли, подошел к смоковнице и, не найдя на ней плодов, проклял ее, да так, что она засохла. Смоковница-то при чем — наверно, кто-то побывал там до Иисуса и оборвал все плоды. Ладно бы прощать воров, но наказывать жертву… У Марка еще хлеще: бедное дерево засушили только за то, что еще не время было для смокв. А вот у Луки, слава богу, все по-человечески: Иисус говорит крестьянину, что смоковницу надо срубить,
13
Лука 13, 8–9.
Строчки расплываются перед глазами; я откладываю Евангелие и смахиваю слезы. Почему книга открылась именно на этой странице? На словах, которые сильнее всего меня взволновали, — они не принадлежат Иисусу, но, сам не знаю почему, примиряют меня с ним. Как будто все толкования, искажения, приписки облетели, точно шелуха, стоило безымянному крестьянину попросить справедливого суда для дерева…
Я одеваюсь, выхожу на улицу и иду по щербатым тротуарам — ищу церковь. Их десятка полтора в Ленноксе, между 120-й и 125-й улицами, — тут и баптисты, и методисты, и адвентисты, и пятидесятники… Но оттуда доносятся аккорды вперемешку с гудением и вокализы: это настраивают аппаратуру к воскресной службе. Бреду назад в Восточный Гарлем. Я живу на самой границе мексиканского квартала; пожалуй, в католическом храме в час сиесты как-то душевнее. Выбираю церковь на Лексингтон-авеню, там женился Альварес, мы раньше вместе работали, это он сдает мне свою квартирку.
Толкаю резную деревянную дверь. Веет подвальным холодом и ладаном; три согбенные старухи перебирают четки. Скрип стула, чей-то сухой кашель, тишина. Останавливаюсь у колонны; в косом луче пляшут пылинки и подрагивает на плитах пола красочное пятно от витража. Смотрю на распятого, будто склонившегося с креста над кружкой для пожертвований на ремонт храма. Раскидываю руки, опускаю голову, в точности как он, — и ничего не чувствую. Я смутно надеялся на какой-то отклик, думал, есть же у таких мест душа, она не может не отозваться всему, что всколыхнулось во мне; я ожидал увидеть себя как в зеркале, но нет — все это так же чуждо мне, как и прежде. Не нужен я Иисусу. Ему молятся, на него ссылаются, к нему взывают, его благодарят — чем же могу ему быть полезен я? У него достаточно официальных представителей, зачем ему дубликат?
Я бессильно роняю руки. Все же кое-что изменилось со вчерашнего утра: теперь, глядя на него, я вижу одну фальшивую детальку. Гвозди. Если судить по отпечатку на Плащанице, к кресту были прибиты запястья Иисуса, а не ладони. И все: никакая искра не проскочила между нами, и ничто во мне не отозвалось. Вот только боль обиды на его лице так похожа на мою. «Для чего Ты Меня оставил?» — спрашивал он Того, кто послал его на землю, а я спрошу того, кто меня сделал: «Для чего ты объявился?» Филип Сандерсен, так его зовут. Человек, который хотел воссоздать Бога, но создал всего-навсего человека. Медицинскую поделку, синтетического сироту, трансгенного мутанта. У «волхвов» был только один аргумент в пользу моей божественной природы: я все еще жив, а старейший из человеческих клонов умер в ясельном возрасте. Как будто это что-то доказывает, кроме ограниченности статистики и наших знаний. Может быть, древняя кровь оказалась лучше нынешней, только и всего. Может, клон, выращенный из набедренной повязки кроманьонца, был бы еще крепче, чем я, родившийся из савана Иисуса. Как бы то ни было, я — всего лишь дело рук человеческих: не Слово стало плотью, а наука сотворила клона. И оригиналу не нужна копия. Мне нечего здесь делать, разве что попросить прощения подделавшим меня. Я — это я, и только.
Закрыв глаза, я пытаюсь молиться. Или хотя бы ни о чем не думать. Но мою бедную голову тут же заполняют все бассейны Гринвича. Ячеистый полихлорвинил у Богсонов растрескался, озонатор у Деклерка пора проверить, а у полковника Мура я должен был осенью поменять прокладку… Я открываю глаза.
За дрожащими язычками пламени священник беседует вполголоса с каким-то парнем в футболке Nike, с пластмассовым чемоданчиком в руке. Мне нужно с кем-то поговорить, выложить все, что со мной случилось, высказать вслух свои чувства — пусть даже меня сочтут за душевнобольного, плевать. Я медлю, вспомнив о бумаге, которую подписал в лимузине. Я обязан хранить тайну, но ведь священник тоже.
Я подхожу и говорю, что хочу исповедоваться. Он отвечает: «Зайдите попозже». Найковская футболка бубнит ему в другое ухо, что он-де готов удвоить плату за аренду колокольни. Священник отвечает, что должен уведомить епископа. Парень гнет свое: мол, его ретрансляционная антенна отвечает самым современным нормам безопасности, а приходу чистая выгода, комиссионные наличными на благотворительность. Перехватив косой взгляд священника, он поворачивает голову ко мне.
— Вам же сказали зайти попозже, приятель, не видите: мы заняты.