Евангелие от Иуды
Шрифт:
Позже, спустя много дней, его в буквальном смысле освежевали: ободрали слои кожи, точно пергамент, с бедер и залатали этой кожей грудь и шею, подобно тому, как священник стелет антиминс на церковный престол. Потом Лео окунули в глубокий наркоз, и врачи принялись скрупулезно восстанавливать сухожилия на руках при помощи точнейших инструментов: пальцы ведь должны как-то двигаться. Повсюду слышались проценты: процент обожженной кожи, процент вероятности, процент успеха. И снова его свежевали – разумеется, называя это «пересадкой тканей». Змея сбрасывала шкуру, выползала из старой оболочки, протискивалась в новую жизнь, где ей больше
Но метаморфоза так и не произошла, превращение не состоялось, и женщина-физиотерапевт непреложно оставалась сама собой.
Лео вызывали на официальный допрос. Врачи не хотели чтобы его куда-либо перемещали: «Трансплантаты должны прижиться, это займет некоторое время», – говорили они.
Но, в конце концов, дал и согласие. Это было похоже на однодневный отгул из тюрьмы – эти неуверенные шаги к поджидавшей его машине, эта поездка по миру, который казался ярким, изумительным и, как ни странно, незнакомым У здания суда караулила стайка фотографов.
8 зале Лео усадили в черное кожаное кресло и задали те же вопросы, которые уже неоднократно задавали полицейские. Он дал на них примерно те же ответы.
История, которой в Израиле посвятили все передовицы удостоилась нескольких дюймов печатной площади и в международной прессе. «Пострадавший рассказывает о сгоревшем свитке», – гласил один из заголовков. Когда Лео вернулся в клинику, к нему пришел психолог – эксперт по посттравматической терапии, что-то вроде того. На нем была одежда ярких, жизнеутверждающих цветов, а говорил он о скорби, скорби по утраченным частям тела, сравнимой со скорбью по усопшим близким.
– Что вам снится? – спросил он, закидывая ногу на ногу. Он подался вперед, чтобы осмотреть пациента, вонзить в него свои щупальца. Психолог теребил свой блокнот, хотя хотел бы потеребить мозг пациента.
Лео снилась Мэделин.
Официальным вердиктом допроса стало следующее: «Один или несколько неизвестных».
Позже – гораздо позже, спустя несколько недель, месяцев – его выписали из больницы, пожелав всего наилучшего и давнесколько ценных советов на будущее. Он по-прежнему носил перчатки, чтобы поддерживать давление на шрамы стыльной стороны ладоней. Он по-прежнему мазал свою скользкую кожу смягчающим воском и выполнял специальные упражнения, призванные не допустить появления рубцов. Ему дали адрес в Риме, где он мог получить все необходимое, и Лео вышел в мир – ободранный, отшлифованный, отполированный до блеска.
Гольдштауб отвез его в аэропорт.
– Зачем тебе возвращаться в Рим? – спросил он.
– А куда же еще?
– В Англию.
– Но это не мой дом. – Что он нашел удивительного в
– Чем займешься по возвращении?
– Понятия не имею.
И в тот момент, когда Лео уже готовился к встрече с сотрудниками службы безопасности, когда он уже встал в очередь за ритуальными расспросами (Вы сами паковали свой чемодан? Где вы проживали на территории страны? Вы контактировали с кем-либо из людей, проживающих здесь?), Гольдштауб произнес последние слова:
– Лео, это сделал ты?
Лео замер. Через плечо у него была переброшена сумка, на тележке стоял чемодан. Справляться и с тем, и с другим при помощи рук в жестких перчатках ему было нелегко.
– Ты это сделал? – повторил Гольдштауб.
Лео улыбнулся.
– Савл, я же говорил тебе, – сказал он. – Я уже говорил тебе: понятия не имею.
Самолет взмыл в залитое ослепительным светом небо. Лео чувствовал себя Икаром, который дерзнул подлететь слишком близко к солнцу и опалил свои крылья. Как и Икар, он рухнул наземь, но, в отличие от Икара, выжил. Стюардесса обходила салон с пластиковыми тарелочками и пластиковой же улыбкой.
– Как вы себя чувствуете, сэр? – спросила она.
Везение, вероятность, элемент случайности в системе мироздания – подобные вещи всегда волновали Лео. Если где-то есть Господь, думал он, Господь, взирающий на всю эту суетливую мышиную возню, то он наверняка прячется за заслонами из чистых случайностей.
– Я любил одну женщину, – сказал он ей. – Но она погибла.
Стюардесса смутилась и поспешила ретироваться, напоследок выдавив:
– Мне очень жаль.
18
Зима в Риме: улицы вымыты дождем, сырые листья скапливаются в сточных канавах и образуют крошечные наводнения, машины брызжут грязью во все стороны. Что еще можно сказать об этом новом Риме, свежевымытом, свежеочищенном от грехов прошлого?
Портье вышел из своей каморки и с мрачным видом стад вытирать воду, натекшую у входа. В центре арки появилась дыра, которая вскоре забилась листьями, и потому внизу образовалась лишь небольшая лужица. Портье рассеянно озирался по сторонам, когда к дворцу вдруг подъехало такси. Возможно, он меня не узнал. Возможно, ему было наплевать.
– Синьор Миммо, – позвал я его, – вы не могли бы мне помочь? – Портье прислонил швабру к стене и вышел на тротуар.
– Синьор Неоман, – сказал он. Это была, скорее, констатация факта, чем радушное приветствие. Его, похоже, нисколько не заинтересовало мое внезапное появление у дворца в дождливый зимний полдень. Он не удивился и вообще не выказал никаких доступных пониманию эмоций.
– Вы не могли бы помочь мне с вещами? Боюсь, одному мне не справиться… – Я показал ему свои руки, затянутые в жесткие белые перчатки с застежками-«липучками». Как будто он требовал доказательств моей беспомощности. – Вот, видите: ожоги… Я сильно обжегся.