Евангелие от Ивана
Шрифт:
Пройдет совсем немного времени, и танки из пушек будут расстреливать бунтовщиков-парламентариев в Белом Доме, стены которого почернеют от пламени и дыма. А из великих независимых стран Балтии горячие девушки отправятся на Кавказ отстаивать суверенность Чикерии в качестве снайперш, прозванных белыми колготками. Немало из них будут пойманы, получат в награду по гранате Ф-1. С выдернутой чекой, в пылающие неуемной страстью прибалтийские влагалища.
Новая кавказская война открылась как старая рана. Кровоточащая на десятилетия.
Глава тридцать пятая
Старший лейтенант
В подземный Шарашенск просочились слухи о восстании в Москве — появилась надежда на то, что с падением режима в России ньюголдордынским марионеткам не удержаться и в бывших союзных республиках. Исчезнут, как кошмарное наваждение.
Но однажды надзиратели принесли в камеры видеомагнитофоны с записью расстрела российского парламента. Чтобы неповадно было ерепениться — так расценили пропагандистскую акцию узники. И в тот же день конвейерным методом заработала «тройка»: три минуты разбирательства и Василий Филимонович получил двадцать пять лет колонии строгого режима за шпионаж в пользу иностранного государства и измену Ошараш-Ишеварнадии. Племянника Романа стремительная «птица-тройка» лишила свободы за дезертирство всего на двенадцать лет, а кавказца-майора решила выслать как подданного иностранного государства. На самом же деле обратить в рабство и продать в Чикерию.
Настал день, когда дядю и племянника вместе с другими заключенными погрузили в «воронки» и привезли в барак на краю леса, окружающего довольно большое и красивое озеро. После мрачного и сырого подземелья место представлялось курортным — лес сосновый, берег песчаный, озеро с чистейшей и манящей в свои глубины водой. Не было бы только высокой ограды из колючей проволоки под напряжением, сторожевых вышек, сколоченных из новых, еще не обветрившихся досок. Как и караульных с пулеметами, как и надзирателей с резиновыми палками-демократизаторами, которые пускались в дело, если узники, по их мнению, без энтузиазма и вдохновения работали.
Если еще иметь в виду, что в подземелье они мыли водочные бутылки с шести утра и до десяти вечера, то здесь действительно был курорт. Там помещение для мытья с черным осклизлым потолком, с которого капало, располагалось рядом с узилищем. По утрам, когда заключенные приступали к работе, их поджидали горы грязных бутылок в пластмассовых ящиках. В душном влажном воздухе чувствовалась бензиновая гарь — ящики завозили сюда грузовиками, а «чистую» посуду увозили электрокарами, из чего сделали вывод, что разлив водки производился здесь же. Кроме того, поговаривали, что где-то в этих подземельях женщины-заключенные выпускают «лечебно-столовую» минералку, точнее, умиралку, знаменитой марки Шарашенская — попросту пластмассовые бутылки наливают водой из речки Шарашки, добавляя в нее соли, соды и углекислого газа.
Невольники загружали бутылки в огромные чаны, где в чудовищно грязной воде отмокали наклейки. Потом бутылки вылавливали сачками из проволоки, вручную счищали
Бывший лучший участковый лучшего отделения милиции эти тяготы, как и положено по уставу, переносил стойко. Застуженные в холодной воде кости болели все сильнее и сильнее, лишали сна. Ему было тяжко, но не так как племяшу Ромке — от побоев и сырости у него открылась рана на спине. Но, не взирая на это, тюремщики садистски угощали его демократизаторами. Однажды Ромка упал от ударов на пол и потерял сознание. Василий Филимонович бросился к нему, поднимал и укладывал племянника на пустые ящики под градом ударов. Особенно старался бывший сержант, с которым он дрался за теплицу в Больших Синяках. Теперь он стал майором, командовал тюремщиками.
К сожалению, новоиспеченный майор Урин и на строительстве был начальником охраны. Он цепко следил за Василием Филимоновичем и Ромкой, придирался к любой мелочи.
— Запомни, легавый: я тебя и под землей найду и задушу, — сказал как-то ему Василий Филимонович, когда тот избивал Ромку. Ведь парнишка только-только стал приходить в себя, на воздухе рана опять стала рубцеваться — надо было его спасать, вот бывший лучший участковый и пригрозил мучителю, опять принимая удары на себя.
— Я тебя за такой базар четвертую, руки-ноги поотрываю, — кричал Урин, принимаясь за «демократизацию» Василия Филимоновича.
Как ни странно, однако здесь заключенным бесплатно раздавали центральную шарашенскую газету «Дальнейший вперед!». Василий Филимонович, приученный с детства верить печатному слову, как родной матери, вначале недоумевал, читая в газете всевозможную белиберду. Зато Ромка умел читать центральное шарашенское издание как свежий сборник анекдотов. И приучал к такому отношению к печатному слову не только родного дядю, но и полуодичавшего Никиту Сергеевича, как ни странно, Хрущева, обросшего в отличие от своего лысого тезки густыми рыжими волосами, из дебрей которых взирали на мир два синих затравленных глаза.
Этот Никита Сергеевич был в горах Северного Кавказа лет десять рабом, бежал под шумок дудаевского переворота. Его задержала шарашенская полиция и, как лицо, не имеющее никаких документов, вновь определила в рабство. Когда он называл себя Хрущевым Никитой Сергеевичем, то это всегда вызывало смех и заканчивалось психбольницей. Но фамилия, имя и отчество, как он уверял всех, достались ему от родителей. Судя по его словам, он когда-то преподавал в институте высшую математику, но любил заниматься альпинизмом. В горах и угодил в рабство.
Никита Сергеевич любил говорить каждому встречному:
— Хорошо, что сюда цивилизация еще не дошла и мужиков не трахают. Мне один хозяин задницу несколько раз разрывал. И приговаривал при этом: «Это тебе, Никита, за то, что вернул нас из Казахстана. А не надо было туда посылать!» А девкам плохо — их везде и всюду трахают.
И еще была у него загадочная пословица, употребляемая по любому поводу: «Жмут не новые сапоги, а Старые Атаги».
В редкие свободные минуты Никита Сергеевич вертелся возле Ромки, ждал, когда тот, громко и с выражением, начнет читать свежую газету.