Евангелие от Крэга
Шрифт:
— Я тут утречком одного спасал от зверюги хвостатого, страшенного, проговорил он, принимая от Махиды полную чашу ухи, — так тот тоже на меня все пялился. А потом на службу к себе приманивал. Да я… Эй, Махида, да что это ты стол только на двоих накрыла?
Махида уселась напротив, аккуратно держа на коленях чашу на чисто выскобленном подчашнике, а Мади все вынимала из плетеной кошелки глиняные кувшинчики, продолговатые караваи, связки сушеных плодов.
— А чего ее кормить? У нее каждый день стол накрыт, и без всяких трудов!
В голосе Махиды прорвалась
Но Мади и бровью не повела. Харр выудил из своей чаши кусок порозовее, на подчашнике подал девушке:
— На-ка, присядь да повечеряй с нами, а то мне кусок в горло не лезет.
— Я не затем пришла, господин мой Гарпогар, — она остановила его таким сдержанным и в то же время исполненным достоинства жестом, что ему стало ясно: такую не обидишь. — Мне послушать тебя дорого. Скажи, уж не аманта ли стенового ты утром спасать решился?
— А я и сам не знаю. Волосья у него черные на лице вот такими ободьями. А ты почему решила, что это амант?
— Ну, во-первых, у тебя на сапог зеленище капнуло, а его лишь на одном придворье добывают; во-вторых, за тобою пирлипель летела светло-серая, а они там обитают, где глина серая сложена, — значит, у того же стенового. И потом, Махида тебе ни одной монетки не дала бы — так какими деньгами ты расплачиваться собирался? Выходит, все тот же стеновой тебя наделил.
— Она у нас больно умная, — вставила Махида, на сей раз уже с малой толикой зависти.
Да уж. Он хотел было заметить, что чересчур большой ум девку не красит, но воздержался, а вместо этого почему-то принялся хвастливо рассказывать, как сел на бугорчатую спину страшилища, а потом еще и тянул его за хвост. Подружки ахали и хлопали ресницами.
— И как это тебе зверь-блёв ноги не перекусил? Такие сапоги даром пропали бы! — сокрушалась Махида.
— Я б ему перекусил! А зачем его, гада такого, вообще кормить-держать?
— Как зачем? А откуда тогда зеленище брать? Амантовы телесы что угодно помажут — хоть мису глиняную, хоть кирпич настенный, хоть лапоток лыковый и как зеленище засохнет, так уж ни разбить, ни проткнуть, ни разорвать. Только руки сразу в трех водах отмочить надобно, а то зеленище в глубь живой плоти прорастет, потом с мясом вырезать придется. Вот завтра убивца к окаменью присудят, так всего с ног до головы и обмажут.
Харр вспомнил скрюченные фигуры на крыше амантова дома и, не скрываясь, содрогнулся:
— Одного не пойму: как же тогда такого живодера столь ласковым словом называют — амант?
— Так он и есть ласковый, когда стену нашу неприступную холит-гладит, трещинки высматривает, песни ей поет воинственные, чтоб стояла прямо и гордо, чтоб ни перед каким врагом не расступилась, не рассыпалась. Каждый день на рассвете он ее с рокотаном обходит, во сне одну ее видит, женой любимой называет…
— Ну вот видишь, — обернулся он к Махиде, — я ж тебе говорил — я тебе амант и есть.
На сей раз она не испугалась, а просто возмутилась:
— Да как же можно не понять, господин
Так с ним еще никто не разговаривал. Он покосился на Мади — та деликатно обсасывала рыбью косточку.
— Ну, со стеною ясно, — сказал он, протягивая Махиде чашу за второй порцией, — а какое вы-то имеете к нему отношение?
— А никакого, — удивилась Махида. — Разве я не говорила тебе, что мы состоим в подных у лесового аманта?
— Ага, припомнил, значит, вы вместе с ним лесу молитесь?
Девушки изумленно переглянулись.
— Лес — амантов вседержитель, — наставительно, как, наверное, поучала младшего братишку, проговорила Мади. — У нас каждый имеет своего бога, по вольному выбору.
От непомерного удивления он закрыл рот, не успев вынуть из него чашечку-хлебалку. Зубы лязгнули по костяной ручке.
— Во сдурел народ! А не жирно ли это будет — каждому по богу?
Подружки одинаково поджали губы.
— Да ладно обижаться-то! Я спрашиваю, потому как на нашей земле все по-иному.
Но рассказывать о своей земле — не хотелось — наговорился, напелся он за чужими столами, а сейчас вдруг ощутил блаженное довольство именно оттого, что сидел он господином, а два девичьих голоска журчали, услаждая его слух.
Вы давайте рассказывайте!
— У меня бог коровой, — сказала Махида, — я как по лесу иду — за корой приглядываю. Где трещина, дырочка — глину возьму, замажу. Зато всегда знаю, где коры гладкой, длинноленточной взять, хоть на лапотки, хоть на кольчугу, хоть двор оплести. А у Мади вон — пуховой, что птенцов новорожденных бережет. Ничего она с него не имеет, хотя каждый раз, в лес идючи, крошки со стола берет, чтоб возле гнезд рассыпать. Зато птиц в лесу — видимо-невидимо, потому как бог ее хорошо кормлен и оттого заботлив.
Харр хотел сказать, что птиц в лесу вдосталь, потому как пирлей этих приставучих — хоть сетью греби. Жирные. На таких пернатой твари откармливаться — лучше не надо.
Однако вспомнил про поджатые губки — промолчал.
— А ты сам-то, господин мой Гарпогар, какому богу молишься? — робко спросила-таки Мади.
— А никакому.
— Вот бедненький! — искренне вздохнула Махида.
Они, дуры-девки, еще жалеть его вздумали!
— Говорю ж я вам, в нашей земле все по-умному. Молятся те, кому положено, — солнцезаконники называются. Просят солнце не уходить за край земли… Да только зря глотки надрывают. А мы, люд простой, только радуемся ему, красному, добрым словом поминаем.
Махида слушала, только головой покачивала, точно он байку плел; Мади же впитывала его россказни жадно и недоверчиво, даже губы шевелились, как будто каждое его слово она пробовала на вкус.
— Я не обижу тебя недоверием, господин мой Гарпогар, — она подняла смуглый палец, на который тут же уселась рыжая пирлипель, — если спрошу: как же можно почитать за бога далекое солнце, если его нельзя ни погладить, ни приголубить, ни прислониться к нему… Как оно узнает, что ваши аманты его любят?