Евангелия и второе поколение христианства

Ренан Эрнест Жозеф

Начало и конец, как мы видели, были точно установлены. Середина, наоборот, представляла собой хаос анекдотов, без всякой хронологии. Для всей этой части биографии, относящейся к общественной жизни, не было никакого установленного порядка; всякий распределял материал на свой лад. В целом рассказ был тем, что называется "благой вестью", по-еврейски besora, по-гречески - евангелион, намекая на параграф второго Исайи: "Дух Иеговы на мне, ибо Иегова помазал меня благовествовать нищим, послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение и узникам открытие темниц, проповедовать лето Господне благоприятное и день мщения Бога нашего; утешить всех сетующих". Mebasser, или "евангелисту", предназначалась особая обязанность изложить эту прекрасную историю, которая послужила восемнадцать веков тому назад великим орудием обращения людей и продолжает оставаться величайшей опорой христианства в его борьбе еще и в наши дни.

Материалом служило предание; а предание по своей сущности - мягкий растяжимый материал. К действительным словам Иисуса примешивались

слова более или менее предполагаемые. Происходило ли в общине новое событие, или появлялось новое направление, сейчас же себя спрашивали: что бы подумал об этом Иисус; распространялось какое-нибудь выражение, и без всяких затруднений его приписывали Учителю [Видна аналогия с hadith Магомета. Но так как Магомет оставил после себя подлинную книгу, Коран, которая раздавила все своим авторитетом, то законы, которым обыкновенно следуют составители устных преданий, были искажены; hadith не смогли создать священный свод законов. Если бы Иисус написал книгу, евангелисты не существовали бы.]. Таким образом, сборник беспрерывно обогащался и вместе с тем очищался. Устранялись слова, которые слишком живо задевали убеждения того времени или казались опасными. Но сущность оставалась незыблемой. Она, действительно, имела прочное основание. Евангельское предание - это предание церкви Иерусалима, перенесенное в Перею. Евангелие зародилось среди родных Иисуса и есть, до известной степени, создание его непосредственных последователей.

Это и дает право считать образ Иисуса, даваемый Евангелиями, сходным в главных чертах с оригиналом. Эти рассказы - одновременно история и образ. Вследствие присоединения вымысла заключать об отсутствии там достоверного значило бы впадать в ошибку от излишней боязни ошибки. Если бы мы знали Франциска Асизского только по его книге Conformites, то мы могли бы считать эту последнюю такой же биографией, как биография Будды и Христа, биографией, написанной a priori, чтобы показать осуществление предвзятого типа. Между тем, Франциск Асизский действительно существовал. Али у шиитов превратился бы в совершенно мистическое лицо. Его сыновья Гассан и Госсейн представляли себя в роли легендарного Таммуза. Между тем Али, Гассан и Госсейн действительно существовавшие лица. Очень часто миф прикрывает историческую биографию. Идеал иногда бывает правдой. Афины дают абсолютную красоту в искусстве, и Афины существуют. Даже лица, принимаемые за символические образы, могли некогда жить во плоти. Все эти истории происходят настолько по образцу, установленному природой вещей, что все они сходны между собой. Бабизм, появившийся в наше время, имеет в своей зарождающейся легенде часть некоторые части, как будто скопированные с жизни Иисуса; тип отрекающегося ученика, подробности страданий и смерти Баба представляются как бы подражанием Евангелия, нисколько не означая, что дело происходило не так, как оно рассказано.

Прибавим, что рядом с идеальными чертами, заключающимися в герое Евангелия, в нем есть и черты времени, расы и индивидуального характера. Этот молодой еврей, одновременно кроткий и страшный, тонкий и повелительный, наивный и глубокий, полный бескорыстного рвения, высочайшей нравственности и пыла экзальтированного человека, существовал на самом деле. Он был бы на месте в картине Бида, с лицом, обрамленным густыми локонами волос. Он был еврей и был самим собой. Потеря сверхъестественного ореола ничем не уменьшала силы его очарования. Новая раса, предоставленная сама себе и освободившаяся от всего, внесенного еврейским влиянием в способ мышления, будет по-прежнему его любить.

Описывая подобную жизнь, конечно, постоянно приходится говорить, подобно Квинту Курцию: Equidem plura transscribo quam credo. С другой стороны, вследствие преувеличенного скептицизма теряется много правды. Для наших умов, ясных и схоластических, различие между реальным сказанием и фиктивным абсолютно. Эпическая поэма, героический рассказ, в котором гомериды, трубадуры, антары и консисторы чувствовали себя легко и свободно, превращаются в поэзию Лукана и Вольтера, в театральные произведения, которые не обманывают никого. Для успеха подобных сказаний необходимо, чтобы слушатель их принял; но достаточно, если автор признает их возможными. Писатели жизни святых и агадисты не могут быть названы обманщиками, так же, как и авторы гомерических поэм, как и христианин из Труа. Одна из существенных черт настроения тех, которые действительно создают плодотворные мифы, это полная беззаботность по отношению к фактической правде. Агадист ответил бы улыбкой на наш простодушный вопрос: "правда ли то, что ты рассказываешь?" В подобном настроении духа заботятся только о том, как бы вложить доктрину и выразить чувство. Дух все; буквальная точность неважна. Объективная любознательность, стремящаяся к единственной цели - знать насколько возможно точно, как в действительности происходят события, вещь почти беспримерная на Востоке.

Как жизнь Будды в Индии была отчасти написана вперед, так и жизнь еврейского Мессии была намечена заранее; можно было сказать, что он должен был делать и что он должен был совершить. Его тип до известной степени был как бы изваян пророками, и не подозревавший этого, благодаря толкованиям, относившим к Мессии все, что касалось туманного идеала, тогда как у христиан чаще всего господствовал обратный прием. Читая пророков и в особенности пророков конца изгнания, второго Исайю и Захарию, они находили Иисуса в каждой строке. "Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на молодом осле, сын подъяремной". Этот царь нищих был Иисус; им казалось, что они припоминают одно обстоятельство, при котором они выполнят

указанное пророчество. "Камень, который отвергли строители, сделался главою угла", читают они в псалме. "И будет он освящением и камнем преткновения, скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлей и сетью для жителя Иерусалима, и многие из низ преткнуться и упадут", читают они у Исайи. "Вот это он!" замечают они. Особенно страстно обдумывались обстоятельства Страстей с целью найти там символ. Все, что происходило с часу на час в этой ужасной драме, оказывалось выполнением какого-нибудь текста, обозначением какой-нибудь тайны. Вспоминали, что он не хотел выпить масла, что его голени не были раздроблены, что по поводу его платья тянули жребий. Пророки все это предсказали. Иуда и его серебряники (действительные или предполагаемые) приводили к аналогичным сближениям. Вся древняя история народа Божия являлась как бы моделью, с которой копировали. Моисей и Илья своим светозарным появлением вызывали представления вознесения славы. Все античные теофании происходили на вершинах [Синай, Мория, Теу-прозопон (Фануель) в Финикии и т. д.]; Иисус открывал себя главным образом на горах, преобразился на горе Фавор [Имя Фавор исчезло в греческих Евангелиях. Оно снова появилось в преданиях, начиная с IV века.]. Не останавливаясь даже перед тем, что мы назвали бы нелепостью: "Я позвал своего сына из Египта", - говорит Иегова, но христианская фантазия применила это к Иисусу, и его ребенком переносят в Египет. При помощи еще более слабого толкования нашли, что рождение Иисуса в Назарете было исполнением пророчества.

Все сплетение жизни Иисуса - преднамеренное дело, род нечеловеческого устройства, предназначенного для осуществления целой серии текстов, считавшихся относящихся к нему. Этот род толкований, называемых евреями мидрам, при котором все экивоки, всякое сочетание слов, букв и смысла принимаются во внимание. Старые библейские тексты не представляли для евреев того времени, как для нас, исторически литературного целого, а волшебную книгу, из которой можно было получать всевозможные указания судьбы, образы и заключения. Настоящий смысл для подобных толкований не существовал; приближались уже к химерам каббалистов, для которых священный текст являлся собранием букв. Бесполезно упоминать, что вся эта работа проводилась безлично, в некотором роде анонимно. Легенды, мифы, народные песни, пословицы, исторические слова, характерные сплетни партии, - все это работа великого обманщика, имя которому - толпа. Несомненно, всякая легенда, всякая пословица и всякое остроумное слово имеют отца, но отца неизвестного. Кто-нибудь скажет слово, тысячи его повторяют, полируют, обостряют; даже тот, который его сказал, был не более как истолкователь всех.

Глава 6. Еврейское Евангелие

Этот рассказ мессианской жизни Иисуса, перемешанный с одними и теми же текстами пророков, который можно было передать в один прием, очень рано определился, почти в неизменных выражениях, по крайней мере по смыслу. Рассказ шел не только по определенному плану, но и характерные слова были установлены настолько прочно, что то или другое слово часто направляло мысль и переживало изменение текста. Рамка Евангелия, таким образом, существовала раньше самого Евангелия, почти также как в современных персидских драмах о смерти амедов ход действия установлен, а остальное предоставлено импровизации актеров. Предназначенный для проповеди, апологии, для обращения евреев, рассказ Евангелия имел свою индивидуальность раньше, чем был написан. Ученики галилеяне и братья Господни ответили бы с усмешкой, если бы им указали на необходимость иметь книжки, в которых этот рассказ был бы облечен в освященную форму. Разве мы нуждаемся, сказали бы они, в бумаге, чтобы помнить наши основные мысли, те мысли, которые мы повторяем и применяем ежедневно? Молодые учителя могли бы еще в течение некоторого времени прибегать к подобным способам освежения своей памяти; старые же учителя относились с высокомерием к тем, кто пользовался этим средством.

Вот почему до половины второго века слова Иисуса продолжали передаваться на память со значительными вариантами. Евангельские тексты, которыми мы теперь обладаем, уже существовали, но рядом с ними имелись и другие в том же роде, к тому же для цитирования слов и символических черт жизни Иисуса не считалось обязательным справляться с писанными текстами. Все черпали из великого резервуара, которым являлось живое предание. Тем и объясняется, по-видимому, удивительный факт, что происхождение текстов, сделавшихся впоследствии наиболее важной частью христианского учения, темно и неясно. И первоначально они не пользовались никаким уважением.

То же явление мы встречаем, между прочим, во всех священных литературах. Веды пережили века, не будучи записанными. Всякий уважающий себя человек должен был знать их наизусть; тот, кто нуждался в манускрипте для прочтения этих античных гимнов, тем самым признавал свое невежество; поэтому манускрипты и не пользовались уважением. Цитировать на память Библию и Коран составляет предмет гордости Востока, даже и в наши дни. Часть еврейской Торы, по всей вероятности, была устной раньше, чем ее записали. То же можно сказать о Псалмах. Талмуд существовал около двухсот лет, не будучи записанным. Даже после того, как он был записан, ученые предпочитали речи по преданиям манускриптам, заключавшим в себе мнение ученых. Слава ученого находилась в зависимости от цитирования на память возможно большего числа казуистических решений. В виду этого, вместо того, чтобы удивляться пренебрежению Папия к евангелическим текстам, существовавшим в его время, среди которых, наверное, были два, впоследствии так сильно почитаемые христианством, мы находим это вполне отвечающим тому, что можно было ожидать от человека традиции, "человека древнего", как его называли те, которые о нем писали.