Эволюция любви
Шрифт:
Две тысячи лет назад была открыта эта простая и грандиозная формула: смысл человеческой жизни равен любви. Но на уровне социального бытия нет перемен – здесь человечность так и остается подавленной бесчеловечностью, обретающей все новые и все более изощренные формы, опредмеченные в оружии массового уничтожения как военно-технического, так и культурно-манипулятивного (идеологического) толка. Печальный исторический опыт европейских народов свидетельствует о том, что «формула Любви» не присутствует и не может присутствовать на уровне социальной жизни, заданной логикой множественности и власти, логикой ненасытного обогащения.
«Формула Любви» есть формула личной жизни. Именно здесь проявляется магнетическое влияние этой формулы, без ее воплощения личная жизнь может быть какой угодно «содержательной» и одновременно бессмысленной, пустой и тщетной. И люди ищут: кто – слепо, кто – прозревает
То есть, «Формула любви» – это формула личных, интимных, не усеченных отношений, где собирается, восполняется, созидается личность каждого. Где двое любящих, там и Бог, который есть Любовь. «И всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1 Ин.,7–8).
Однако плоскость трансцендентности (надмирности, сверхчувственности, абсолютности и бесконечности бытия) не может отражать любовь как смысл человеческого бытия, не удаляя (не очищая) любовь от самой жизни, не делая ее самодовлеющей абстракцией. И вот уже Августин Блаженный, крупнейший представитель и завершитель латинской патристики, подобно платоникам, подразделяет любовь на земную, нечистую, плотскую, увлекающую человека ко всему преходящему, а в результате – в глубины ада, то есть любовь-вожделение, и на любовь святую, которая поднимает человека к высотам, воспламеняя жажду вечного, непреходящего, неумирающего. Святая любовь возносит на небо. Объясняя новозаветные идеи любви к личному Богу и к ближнему человеку, Августин постоянно утверждает, что любовь к людям не самодостаточна, она лишь путь к Богу. «Любовью я называю, – пишет он, – стремление души наслаждаться Богом ради него самого, а собою и ближними – ради Бога, вожделением же – стремление души любить себя и ближнего, и всякий иной предмет не ради Бога». И поскольку сердце – инструмент любви, постольку оно должно отвечать возможности святой, духовной любви, и поэтому должно быть чистым. Истинную чистоту сердца усматривает Августин не в ритуальной культовой чистоте (как у древних евреев), а в духовном смирении, уничижении и в послушании. Чистое сердце любит всепрощающей любовью.
Это, конечно, потрясающе красивая абстракция, ибо что это значит для человека: наслаждаться Богом ради него самого? Кто (не рассуждал, а) жил в святой любви и прошел этот путь до конца? Может ли всякий идти этим путем? Ведь Христос явился не ради избранных, но ради всех. На избранничество же мы определяем себя сами.
Если верно, что в святой любви надо ЖИТЬ, то святая любовь, имеющая своим результатом единение с Богом, не может оставаться совершенной абстракцией, всякая любовь, согласно своей природе, заключает удовлетворение, усладу чувств. Поэтому абстракция святой любви требовала своего чувственного выражения и была раскрыта как «духовная эротика», притязающая полностью подменить собой эротику телесную.
Книги Ветхого Завета включают множество мотивов вожделения и плотской любви, в отношении которых в период византийских отцов наступило время «одухотворения». Особой виртуозностью в деле «одухотворения» ветхозаветной эротики отличался Григорий Нисский, посвятивший большое сочинение разъяснению «Песни песней Соломона». Под невестой, вожделеющей в Песне песней своего жениха («Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина»; «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя») Григорий увидел человеческую душу, стремящуюся к слиянию с Богом (женихом). Поэтому якобы дева без стыда объявляет о своей страсти к жениху, о вожделении его красоты, о желании насладиться его лобзанием, мечтает пустить его в свой «виноградник» и напоить сладким вином. Все страстные, эротические элементы сцен в Писании («уста», «сосцы», «лобзание», «ложе» и пр.) лишь рисуют образ духовного брака души с Богом.
Именно они, воссоздающие «божественное
Таким образом, Григорий Нисский научил человечество в понятных страстных образах читать о том, что совершенно противоположно этим образам и совершенно непонятно, и как будто уже убедил в необходимости отвратиться понятного и заменить его непонятным и запредельным.
И поскольку альтернативы не нашлось, и отношения души с богом оказались описуемы лишь в терминах плотской любви, супружеского брака, то начатая Григорием практика закрепления духовного смысла за плотской эротикой настолько успешно развивалась в Византии, что, обратилась в традицию и, в конечном счете, захватила даже обычный любовный роман. Так, в XII веке Филиппом Философом было составлено символико-аллегорическое толкование позднеантичного романа Гелиодора «Эфиопика», до этого истолкования считавшегося безнравственным. «Книга эта, – писал Филипп, – непосвященных превращает по непотребству в свиней, а рассуждающих мудро по примеру Одиссея посвящает в высшие таинства». Эротика романа истолковывалась Филиппом как «любовь к высшему познанию»; его героиня Хариклея – как «символ души и украшающего ее разума»; ведущий ее к жениху старец Каласирид – как «подвигающий душу к таинствам богопознания» и т.п. То есть, необходимо всего лишь мудро (религиозно) рассуждать, чтобы в непотребстве увидеть божественные, духовные таинства. Так и привыкли читать поздние византийцы свои любовные романы и любовную лирику, перенося форму тела на движения души.
И согласимся: для эротической любви не так уж плоха эта традиция, позволившая ей быть связанной с предельно удаленными смыслами бесконечного и абсолютного. То есть в ее почву были брошены иноземные семена, что не могло не подвергнуть эротическую любовь, ранее запертую в глухом подвале мифологического сознания, благодатной метаморфозе.
Но для духовной любви, которая изначально постулировалась в качестве категорической противоположности плотской любви, условием чего была совершенная чистота от эротики и чувственности, – это было полным крахом!.. потому что духовная любовь обнаружила себя как не имеющая своей собственной – надчувственной, сверхтелесной – процессуальной формы!..
Не удивительно, что и здесь главным возбудителем вожделения является красота (совершенная форма, совершенство плоти). Макарий Египетский (один из первых теоретиков византийского монашества): «Очи души, достойной и верной, просвещенной божественным светом, духовно видят и распознают истинного Друга, сладчайшего и многовожделенного Жениха – Господа… И таким образом, душа, духовно созерцая вожделенную и единую неизглаголанную красоту, уязвляется божественной любовью, настраивается на все духовные добродетели и в результате приобретает беспредельную и неистощимую любовь к вожделенному для нее Господу».
Так, в «вожделеющем» взгляде верующих за пределы мира Непостижимый Бог предстает как Божественный Эрос. Кстати, у греков эротическая любовь была значимой, но все же располагалась в ряду множества других по содержанию любовей6. Христианская же религия сделала однозначный выбор.
Учение о Божественном Эросе было разработано и стало глубинным основанием всей христианско-византийской духовности. Бог, сотворивший универсум и поддерживающий свое творение, есть Божественный Эрос, который по природе своей экстатичен (от греч. «» – выступление из себя, исступление, любовное возбуждение), то есть активно направлен на предмет вожделения, не допускает его самостоятельного существования, стремится к овладению им. Так описывается Бог, или Первопричина всего, в трактате «О божественных именах» Псевдо-Дионисия (автором сначала считали Дионисия – легендарного ученика апостола Павла). Действие Божественного Эроса выражается в промыслительном нисхождении в системе небесной иерархии высших духовных существ к низшим, любовное общение равных и духовное устремление низших к высшим. Именно поэтому, считает Псевдо-Дионисий, апостол Павел, объятый экстатической силой Божественного Эроса, в порыве вдохновения воскликнул: «уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал.2,20). Отдавшись Богу как пылкий влюбленный, он живет уже жизнью возлюбленного, а не своей собственной. Да и сам Вседержитель, утверждает Псевдо-Дионисий, в переизбытке своей благости и любви к творению пребывает в себе и вне себя одновременно. В своем промысле обо всем сущем он силой неудержимого эроса нисходит в недра сущего, не нарушая своей запредельности для тварного мира.