Евпатий
Шрифт:
— Дайте договорить человеку! — возмущается зал. — Дайте сказать!
Дорошевский складывает бумажку вчетверо и, засовывая во внутренний карман, благодарно кланяется, прижав теперь вещественное доказательство к своему маленькому, но честному сердцу. Он благородно призывает преподавателей возвратить «незаконно присвоенное» в институтскую кассу, а из кассы получить деньги тем, кто заработал их своими горбом и руками.
— Вы кончили? — ядовито интересуется Лосев.
— Пока — да! — с насмешливой снисходительностью мгновенно реагирует Дорошевский и скромной
В зоне, где сидит прокатившая Дорошевского кафедра аналитической химии, ропот, оживление и возмущающиеся между собою голоса. Наконец, на высшей точке этого набирающего силу клокотанья, вырвавшейся из-под крышки струёй пара раздаётся на весь зал один вздрагивающий женский голос. Кафедра просит ответить бывшего доцента, а ныне народного заступника и популиста, сколько раз он сам, Дорошевский, бывал на полевых работах.
Дорошевский поднимается в первом своем ряду и, галантно поклонившись даме, не сморгнув глазом отвечает: «Три!», — и, оборотившись ко всему залу, присовокупляет с интимной свойскостью: «Премии не получал!»
— Не три, а два! — дрожа теперь не от волнения, а от злобы, поправляет его голос кафедры. — Вы врёте, Леонтий Леонтьевич!
В ответ на оскорбленье рыцарь лишь светло и грустно улыбается. Он понимает женские слабости, и он не станет на них отвечать.
Тогда вопрос задаёт военная кафедра. К чему же было обращаться в центральную печать, а разве нельзя было в собственный партком. На что Дорошевский, кивком одобрив уместность вопроса, даёт военной кафедре исчерпывающее разъяснение. Можно, товарищ военная кафедра! Но в парткоме люди, сами получавшие премии. Полагает ли уважаемая военная кафедра, что он, Дорошевский, мог бы рассчитывать в этом случае на объективность?
Не отыскивая, что и ответить на такой простой вопрос, военная кафедра озадаченно садится.
На сцену выбегает низенькая коренастая девушка в очках.
— Мне кажется, — громче, чем требуется, выкрикивает она в ужасном волнении, — преподаватели пришли сюда не выяснять возникшее недоразумение, а добить человека, впервые посмевшего вынести мусор из избы! Это... это нехорошо, нечестно!
— Молодец, Люська! — весело одобряет зал. — Врежь им, старуха!
Слегка ошалевшая от собственной отваги, Люська приободряется.
— Давайте задавать вопросы по существу! Ну какая разница, сколько раз ездил Леонтий Леонтьевич в колхоз? Какое это имеет отношение к повестке?
Лосев, дождавшись, когда она сойдет со сцены, предоставляет слово члену комитета комсомола четверокурснику Фрякину. — «Просим, Саша!»
Аккуратно на пробор причёсанный, в чёрном с маленьким узелком галстуке, Фрякин неохотно тащится к трибуне.
«Мы, студенты, — едва слышно, как вызубренный урок, бубнит он, — глубоко возмущены поведением и клеветой бывшего доцента кафедры химии Дорошевского... что он... что он... обливает грязью наших любимых преподавателей... который... которые...»
Свист. Крики. Топанье ногами.
— Ставленник деканата! Стукач! Подставное лицо!
Лосева коробит. Контекст
Вскакивает вкусившая сладкого яда признания очкастая Люська.
— Саша! — звенит в воцарившейся сразу тишине её вещий, возвращающий людям правду голос. — Ты кем работал в колхозе?
Фрякин бледнеет и закосневает за трибуной.
— Земле... Землемером, — простодушно сознается он. — А что, Люся?
— А то! — гремит-звенит закусившая удила Люся. — Ты работал землемером, а мы были в борозде тридцать два дня! Поэтому т е б е, Саша, — нажимает она, — говорить от н а ш е г о имени н е н а д о!
Бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты.
Нечёткими гиеньими шажками посрамлённый Фрякин покидает раскалённую сцену.
Вскакивает Дорошевский.
— Саша! — участливо-задушевно просит он, уверенный во внимании. — Назовите суммы, которые вы получили от колхоза и отдельно от деканата.
Захваченный врасплох на спуске с лесенок, Фрякин жалобно обводит ряды глазами.
— Тридцать и сорок, — не смея двинуться дальше, почти шёпотом признается он.
— Спасибо! — Дорошевский, яко принявший боевую информацию фельдмаршал, жестом отпускает Фрякина в зал. — Член комитета комсомола получил семьдесят рублей, — разжёвывает он взбудораженному залу, — а большинство из вас, друзья мои, получили шиш с постным маслом! Я предлагаю всем впредь выступающим называть суммы, ими полученные, а уж потом произносить пламенные речи!
Шквал аплодисментов. Обвал.
— Браво, Дорошевский! Даёшь! — кричат из задних рядов те, кто пришёл «приколоться», то есть исключительно «побалдеть». Они поднимаются с мест и во второй раз запускают раздельную похлопковую овацию.
Рядом с очкастой Люськой Юра видит в эту минуту девушку, похожую на Катю, сдавшую ему зачет, и у него начинает ныть и пощипывать сердце. Он встаёт и, мягко раздвигая плечом гудящую плотную толпу, выбирается наружу.
Ему не по себе. Не стоило Лосеву выпускать Фрякина. Не нужно было заготавливать вопросы кафедр. Надо было просто честно рассказать студентам всё. Что основная сумма средств пошла на музыкальное оборудованье и спортинвентарь для них же, на устройство тех же дискотек и вечеров, что премии преподаватели заработали на разовых выездах, а Дорошевский, уж его-то Юра знает хорошо, попросту подтасовал факты.
«Хотя, — решил Юра, поразмыслив, — лучше было в самом деле этих премий не получать...»
Студентом Дорошевский заглядывал к ним в школу, и в Юриной памяти запечатлелся насмешливый, что-то такое будто знающий взгляд, которым обводил он их, желторотиков, поджидая занятую с журналом Елизавету Евсеевну у классной двери.
Нынче как-то и ясно сделалось, что за тайна за такая ведалась с молодых лет Леонтьем Леонтичем. Он-де видит их всех насквозь, все их подлинные подленькие мотивы, и ему весело-смешно наблюдать, как в поте лица они все тут себя да друг дружку морочат и надувают.