Евпатий

Курносенко Владимир

Семен, сбитый окончательно с панталыку, бормотал еще полупросебя, что, мол, да, оно конечно и де не для средних все это умов, а Малек-Адель, не обращая на него больше никакого внимания, пошёл-семенил маленькими неспешными шажками к бильярду. На кривоватых, безволосых и фиолетово-смуглых икрах клонились одна к другой две роскошные татуированные розы.

Играть с ним, вспоминая со сложным чувством любимого своего Теннесси Уильямса, отправился добровольно Илпатеев.

Юре было очевидно, что темнолицый со шрамом у рта Малек-Адель вступился за него в извечной, набившей

оскомину теме «вопроса». И Юре по простодушью мечтанулось на минутку, что отвергаемые тем же Илпатеевым социальные сдвиги, начавшиеся вокруг, не обязательно приведут к плохому. Отчего ж, он подумал, должно непременно хуже и плохо? Побыло-побыло «плохо», а теперь пусть настанет «хорошо».

Он чокнулся, глядя вкось, с антисемитом Семёном, который, не будь Паши, вряд ли относился б к нему с доброжелательностью, выпил с Пашей водки и с удовольствием, забывая следить за неоткрыванием рта, пожевал ветчины и съел одну свежекопчёную рыбку.

Настроенье в общем выравнивалось. Иметь подстраховку в лице столь влиятельного и грозного человека — разве плохо это? Уж он-то, Юра, походив туда и сюда из-за сокола своего, знает теперь что почём. Ему вон телефон шесть лет не могут поставить, доценту-то! Это как?

Выиграл в три шара Малек-Адель, и за его победный успех Паша налил всем ещё.

— Ну, как стало? — спросил с обаятельнейшей своей улыбкой Паша, все засмеялись, и как бы неизбежные в первой притирке шероховатости оказались позади.

Илпатеев сел на помост, положил вместо гитары на колено кий и, перебирая пальцами, запел:

— Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить...

К всеобщему удовольствию выяснилось, что новый их знакомец тоже знает эту песню, что он даже умеет её подпевать.

А когда спели про поле, покрывшееся «сотнями изрубленных, иссеченных людей», и что жалко только волю да широко поле, матушку-старушку да буланого коня, заводивший Илпатеев закончил припев с подкладочкой:

— Нам с Малек-Аделем

Не приходится тужить, эх!

Переглянувшиеся тотчас Паша и Семён улыбнулись с некоторой натугой, продолжая, впрочем, раскрывать мычащие рты, а Малек-Адель на секунду задержал странно пристальный, тяжёлый на Илпатееве взгляд, но и, никак ничего не выразив, отвёл его.

Юре же от души хотелось расслабиться, развеселиться как-то, шибко уж он поустал, уморился душою за последние эти месяцы-годы, и он громче всех подхватывал песню своим спрямлявшим любой мелодический изгиб «тэнором».

— Эх, ребятушки! — входил не то вправду, не то понарошку в расчувствие Семён Емельянов. — Сгорел забор, гори и хата! Без греха рожи не износишь...

И с минут двадцать-тридцать шёл разнобойный, первохмельной и смешноватый, наверное, со стороны, возбуждающийся взаимосимпатиями гул-трёп, а потом разом опять всё стихло, примолкло, и поползла, шевеля хвостом, ледяная серая жуть.

Кажется, Илпатеев сказал что-то Паше, а Малек-Адель, услышав, сделал ему какое-то неодобрительное замечание. Илпатеев побледнел (Юра знал, что это означает) и тоже что-то ответил.

И Малек-Адель замер, как приколотое булавкою насекомое, а потом все услышали вздрагивающий

от разгорающейся страсти шип, оповещающий Илпатеева о будущем. Один из «малышей» — широкий, указывающий на дверь ноготь Малек-Аделя был слоисто обломан на конце, как слюда, — пришьёт его, Илпатеева, прямо здесь, сейчас, в душе, а труп отвезут в багажнике на карьеры, и никто-никогда-ничего не узнает и не дознается про Илпатеева, поскольку все они тут фраера и шестерки, а он, Малек-Адель, был, есть и останется до смерти вором в законе, а не куском интеллигентского дерьма.

— Э... недоразумение... — привскочил было Юра, ещё не успев как следует сообразить, что и как, но был тотчас и осажен.

— Завянь, жидок! — бросили ему, а помутившиеся до белизны, косящие глаза Малек-Аделя, не моргая, смотрели и смотрели на Илпатеева. — Я же всё слышал, фраерок! В тюряге не захочешь, надрочишься через две стены... Курва ты, корешок! Промокашка! Лох. Сука лагерная...

— Он... Он, Шавлат Санчебеевич... — попытался встрять Семён. — Он не то думал сказать.

Но и Семён получил бескомпромиссный отлуп от Шавлата Санчебеевича.

— Канай отсюда, кэгэбешное рыло! Тоже... — Малек-Адель прямо задохнулся от волнения.

Все как-то одновременно протрезвели.

Слышно было трамвайное дзеньканье на далековатом отсюда переезде.

Илпатеев поднялся, отодвинул аккуратно дюралевое лёгкое креслице.

— Ну а сам-то ты, шеф, можешь что-нибудь? Или чужими руками... — Он не договорил, у него тоже рвалось дыхание.

По общефизиологическим законам вспышка Малек-Аделя сама по себе шла уже на убыль, а после слов открыто заедавшегося Илпатеева в глазах мелькнуло и любопытство. Он выплеснул водку прямо на пол, с которого сразу пошла от неё ядовитая вонь, и неторопливо, с отчётливым в тишине бульканьем наполнил стакан минеральной водою.

— Могу мало-мало, — улыбаясь одними губами, сказал после паузы. — Давай, корешок, спробуем!

Паша с Семёном, очищая место, отодвинули бильярд, подтянули стулья к столу, и поединщики, Илпатеев и Малек-Адель, наклонясь и выставя вперед руки, медленно закружили друг против друга.

Сутуловатый, с пузцом Малек-Адель был крупнее, шире Илпатеева костью, но тот выглядел более подвижным.

Перепуганный Семён с сурово-строгим приделанным выражением изображал судью на ринге.

Схватка, впрочем, длилась совсем недолго. Сделав круга три-четыре, в которые противники лишь отодвигали от себя чужие руки, Малек-Адель с внезапным проворством вдруг нырнул под Илпатеева и рывком дернул на себя его ноги ниже колен.

Илпатеев с глухим стуком грохнулся ягодицами на покрытый линолеумом пол.

Семён поднял руку победителя, сам поднес заздравный кубок-полустакан, а потом стал нашёптывать что-то в маленькое тёмное ухо: вводил, наверное, в ситуацию нелегкой илпатеевской судьбины.

Юра с Пашей подняли с пола незадачливого бойца-товарища, отвели и усадили в уголку на помосте. И Паша отошёл, а Юра положил ему руку на плечо.

— Ну хочешь, уйдём сейчас с тобой? Он теперь не тронет...

Илпатеев, глядя снизу, вымученно улыбнулся.