Евпраксия

Загребельный Павел Архипович

– Вы пожалеете, ваше величество!

Даже не смотрела в его сторону. Стояла к нему боком, уставившись в каменную стену, за которой был бесконечный простор. Устремлялась туда сердцем, душою. За горы, за небеса, домой! Почему там, дома, ее учили только добру? Почему никто не учил суровости? Сызмальства, с самого рождения, от первого крика надо человека учить, что мир жесток, безжалостен, тверд, и потому нужно уметь состязаться с ним, сопротивляться ему, выступать в случае необходимости против него, находить для этого силы. Выступать против всего мира! Отважно, дерзко, отчаянно! А она не умела. Даже не умела испепелить взглядом, убить острым

словом какого-то Заубуша. Презирала, ненавидела, но молча, бессильно, пугливо. Все еще не знала, с какими намерениями притащился в башню этот негодяй. Может, послан что-то выведать, может, вместе с императором задумал против нее еще более тяжкое, чем прежние, преступление? А она бессильна.

Заубуш исчез так же беззвучно, вопреки своей привычке. Не бранился "сотней тысяч свиней" и не гремел деревяшкой: почти сразу же после его исчезновения снова появилась возле постели светловолосая Вильтруд, упала перед императрицей на колени, схватила руку Евпраксии, целовала, плакала.

– Ваше величество, ваше величество, почему вы не захотели его слушать?

– Глупая ты, Вильтруд. Ведь я слушала. Слышала все, что говорил этот человек.

– Но ведь вы же молчали, ваше величество!

– Я не хочу разговаривать с негодяем.

– Вы несправедливы к нему, ваше величество!

– Несправедлива к Заубушу? Вильтруд, ты еще слишком мало знаешь.

– Я... я знаю все. Он хочет вас освободить, ваше величество.

– Заубуш?! Освободить меня?!

– Да. А вы...

Девушка заплакала еще сильнее.

– Успокойся, Вильтруд. Речь идет о моем освобождении. Зачем же плакать? Ты-то свободна...

– Вы не захотели... для меня...

– Для тебя? Что для тебя, Вильтруд? Говори. Я помогу, если буду в состоянии.

– От вашей воли... мое счастье...

– Благодарю тебя, дитя мое. Но ты можешь быть счастлива и не дожидаясь моей свободы.

– Барон велел, чтобы я... Чтобы я подговорила вас...

– Подговорила? К чему же?

Вильтруд вытерла глаза. Сверкнула ими печально и жалостно.

– Он обещает взять м е н я в ж е н ы.

– Тебя? Кому же?

– Себе! Ведь у него еще никогда не было жены. Ничего не было. Он глубоко несчастный человек!

Слово "несчастен" никак не вязалось с Заубушем. Но какую же нужно было иметь душу, чтобы увидеть что-то человеческое в бароне?

– Он обещал взять тебя в жены?

– Да. Только при одном условии. Чтобы я подговорила вас бежать отсюда. Он вам поможет. Он уже все подготовил. Он добрый и хороший, а вы... отказываетесь. Почему вы отказываетесь, ваше величество?

Евпраксия не могла опомниться. Ведь столько раз убеждалась: в этом мире чье-то счастье и чья-то свобода возможны лишь ценой чужих несчастий и заточений, - а теперь нежданно предстало пред нею нечто невиданное: кто-то может стать счастливым благодаря ее освобождению! Странное счастье и еще более странная свобода, полученная такой ценой, не жестокой ценой, доброй, какой-то особенной человечной. Но если вдуматься?.. Бсе равно. Есть в этом обмене что-то не совсем чистое, все равно есть, коли замешан в дело такой человек, как Заубуш, да и маленькая Вильтруд плачет сейчас не потому вовсе, что ее императрица, отказав ей, остается в башне, а из-за разрушения с в о и х надежд на с в о е счастье! На свете нет ничего бескорыстного. В своей доброте эта девица с ангельскими глазами тоже ведь безжалостно жестока, подобно Заубушу, императору, подобно

всем, кто заботится прежде всего о себе, о собственной выгоде, собственной заносчивости, осуществлении собственных намерений и вожделений. У каждого по-своему это называется, а все одно и то же, и боязнь упустить собственный шанс - одна и та же боязнь.

Что ей, Евпраксии, должно было говорить и делать? Утешать Вильтруд? Или: ты - мне, я - тебе, давай меняться, ровно дети малые?..

Приближалось утро. Некормленный сокол гневно завозился в сундуке, куда его запирали на ночь. Будут ли они с Вильтруд кормить его теперь, пускать сокола со своей башни в небо? Вроде бы ничего еще не случилось, но уже изменилось что-то. Вокруг. И в ней самой.

Внезапно Евпраксия до боли резко, отчетливо поняла, что предложение Заубуша "выменять" Вильтруд на свободу - это единственный выход для нее, Евпраксии. Других не будет! И пусть страшно (Заубуш! Насильник Заубуш освободитель?), пусть тут опять легко обмануться, ожидая заветных перемен судьбы, все-таки сейчас нужно радоваться представившейся возможности: хоть так, но ты становишься устроителем собственной судьбы, вырываешься хоть в какой-то мере из тенет мрачного повседневного существования узника, отвратительнее этих тенет нет ничего на свете!..

В тот день аббат Бодо пришел неожиданно рано. Будто тоже не спал всю ночь, - правда, на его потемнелом, но тщательно выбритом лице трудно было вычитать следы каких-либо мирских волнений. С хмурой суровостью взглянул он на Вильтруд, и та исчезла мгновенно, разом забыв о своих надеждах стать баронессой. Каменно-суровым видом своим аббат хотел подействовать и на Евпраксию, но императрица сразу же разрушила молчание, пожаловалась:

– В эту ночь меня посетил злой дух, отче.

Бодо испугался и не скрыл этого.

Помолчав, произнес выжидающе-назидательно:

– Не все те духи злые, которые нам кажутся злыми, дочь моя. Блаженны...

– Этот не принадлежал к блаженным, отче! Вы должны знать, как он выглядит, чтоб побороть молитвами, коли встретите его.

Она описала ему своего ночного гостя. Аббат, немного успокоенный, спросил:

– Надеюсь, ты-то поборола его молитвой?

– Он исчез сам. Прокричал: "Ты недолго останешься здесь", - и исчез. Как это понять?

Помолчали. Потом аббат объяснил:

– Иногда, дочь моя, самые нахальные демоны... по неисповедимым законам божеской премудрости могут возвещать людям истину. Ложью и обманом остается лишь то, что они говорят от самих себя. Но если их пророчества сбываются... частично... это потому, что их появление не совсем бесполезно для людей, поскольку и в особенности в тех случаях... когда Провидение позаботится, чтобы обезвредить действие их коварства. Такие явления, по свидетельству святого Григория, возвещают одним об их погибели, а другим служат предупреждением... насчет смены способа их жизни.

– А мне? Что предвещает он мне?

– Буду молиться о спасении твоей души.

– Она с большим тщанием охраняется. От угроз и искушений... И душа, и тело охраняются... Но я еще не все вам сказала, отче.

– Кто начал, тот дошел уже до середины.

– Стало быть, вы знаете про барона? И про что говорил он?

– Уважая слух твой, не буду пересказывать всего.

– И как я повела себя, тоже знаете?

– Разве могут о чем-нибудь свидетельствовать поступки человека, столь долго и столь несправедливо лишенного свободы?