Евпраксия

Загребельный Павел Архипович

– Несправедливо? Вы этого не говорили прежде, отче!

– Ибо не наступило мое время.

– А теперь? Наступило?

– Да.

– Чье же? Ваше или барона Заубуша?

– Твое время наступило, дочь моя.

Немного напуганная, она встала во весь рост, на шаг отступила от исповедника.

– Как это понимать, отче?.. Вы... тоже с бароном?

– С тобою, дочь моя!

– Но как же Заубуш? Откуда взялся тут этот дьявол? Не верю!

– Дьявол, дочь моя? Или природа людская? Все, что вне ее, либо божье, либо...

– Ничье? Нет на свете ничьего! И бескорыстного

нет! Всюду и во всем корысть! И от моего освобождения, от моего обмена... Что должно случиться? Побег?

– Избавление.

– Но как? Бежать? Ночью, тихо, по-воровскому? Переодеваться? Закрывать свое лицо?.. От кого? И куда бежать? К кому?

– Нас послал святейший папа, дочь моя.

– Папа? Который? Их два!

– Настоящий - один. Тот, кто в Риме - апостольской столице. Урбан!

– А разве он в Риме, а не в Каноссе? Все папы сидят в Каноссе возле Матильды... Никогда не видала этой женщины, но она, сдается мне, выше их всех... Не ее ли дух являлся мне сегодня ночью?.. И меня из этой башни повезут прямо в Каноссу?

– Дщерь моя, я принес тебе благословение от его святейшества. Тебя ожидают народы. Ты достойна высочайшей судьбы.

Евпраксия упала на колени, поцеловала руку аббата. Все в ней дрожало. Сокол осатанело царапался в темном сундуке, - она не слышала ничего. Потом опомнилась, открыла сундук, поднесла на рукавице сокола к окну, сняла колпачок с глаз, пустила в небо. Лети! Лети и не возвращайся, упивайся свободой, живи ею, только это и есть настоящая жизнь!

Глядя на уверенные, достойные опытного ловчего движения Евпраксии, аббат подумал, как же, в сущности, мало знает он эту русскую женщину. Наверное, сумеет она и копье бросить в зверя, и оседлать коня, и рубиться мечом.

– Я бы хотела покинуть башню днем, когда светит солнце, чтобы все видели, и выехать из Вероны в еще большей пышности, чем прибыла сюда.

Вот безграничность женских выдумок!

– К сожалению, дочь моя, сие невозможно. Мы вынуждены соблюдать осторожность. Но уже за Вероной тебя встретит свита, достойная твоего сана и твоей чистоты.

– Когда э т о произойдет?

– Когда прикажешь.

– Так просто?

– Твои недостойные верные слуги все подготовили.

– И можно уже сегодня?

– Предпочтительнее на рассвете, дочь моя.

– Почему же не вечером?

– Самое предпочтительное время - предрассветная пора. Тогда спят чистые души, но спят и негодяи.

– Кто придет за мной?

– Если будет позволено, мы оба.

– Вы и Заубуш? Без него нельзя? Я не хотела бы его видеть. Но зато очень и очень хочет видеть его моя Вильтруд... Ну, хорошо. Я согласна.

– Повелите девушке готовиться в путь. Мы возьмем все самое ценное, что здесь есть.

– Здесь моего немного. Все остается императору.

– О твоем имуществе позаботятся, дочь моя.

Евпраксия позвала Вильтруд. Аббат тихо исчез. Две пары глаз встретились. Две сообщницы. Зависимые одна от другой, несмотря на разницу в положении. Да разве есть кто-нибудь независимый на этом свете?

– Что будем брать, ваше величество?
– засуетилась Вильтруд.
– Мы заберем все, все. Вы не беспокойтесь, я позабочусь, я...

– Мы ничего не возьмем

отсюда. Тут на всем печать неволи. Не хочу больше неволи. Оставь все! Подай мне вон ту Псалтырь! Больше не хочу ничего...

Целый день Евпраксия не ела, не подходила к окну. Боялась выглянуть, боялась встретиться взглядом с сокольничим: вдруг он заметит, как лихорадочно сверкают ее глаза, вдруг предупредит стражу! Нетерпение трясли ее. Охватывало раздражение, злость неведомо и на кого. Когда же, долго ль еще, почему не идут за ней? А вдруг все это обман? Новые хитрости императора? Может, коварный Заубуш затянул в свою сеть и аббата Бодо? Аббат, аббат - что такое аббат? Разве она достаточно знала этого человека? Молитвы его знала, пустые слова о блаженных, уменье его оправдать все на свете. А мир между тем преисполнен такой неправды, что и жить не хочется!..

Наконец она дождалась. Оба пришли одновременно. Были почтительны, внимательны к ней. Вильтруд вертелась тут же, чуть позади, готовая услужить, помочь главным зачинщикам. Нетерпелива, ожидающая своего счастья! Странное счастье, в обмен на побег... но изменить уже ничего нельзя.

Заубуш изменился. Постарел, виднее стали рубцы на лице, тяжелей волочил деревяшку. Стал вроде бы даже мягким. Иль это ей только кажется? А может, он и не повинен ни в чем?.. А Журина и некогда сестра Генриха Адельгейда?! Ну, это все злая воля преступника-императора, а барон - лишь послушное орудие. У германцев так принято - орудие виной не отягощать. В иных германских землях даже виселицу зовут святым деревом.

Не время долго раздумывать о чьих-то провинностях! Освобождение требует действий.

– Ваше величество, - поклонился Заубуш, - разрешите, я проводу вас через сторожевую башню...

– Соколиную, - поправила его Евпраксия.

– Не понял. Прошу вас, - барон в самом деле был неузнаваем...

– Я сказала, Соколиная башня. Так я решила ее называть.

– Ваша воля, ваше величество.

– Кроме того, не хочу, чтоб меня вели. Пройду сама.

– Ваше величество, стража...

– Я - императрица. Кому подобает идти впереди меня?

– Да, это так, ваше величество. Но стража... Она ничего не знает.

– Тем лучше.

– Она привыкла пропускать меня. Если же увидят вас... Небезопасно будить спящую собаку. Лучше - пусть ее спит.

– Я сделаю так, как считаю должным. Лучшее - это не уронить достоинства императрицы.

Вмешался аббат Бодо.

– Дочь моя, мы должны быть осмотрительны.

Но Евпраксия стояла на своем. Она не желает ничьей милости. У каждого заточенного остается единственное право - право на побег. Быть может, она уже давно воспользовалась бы этим правом, но ее угнетала собственная ненужность миру и людям. Куда ей было бежать, кто она для мира и зачем он ей, а она ему? Но раз пришла весть, что ее где-то ждут, что ее судьбой озабочены высочайшие из высших мира сего, она... она благодарна и тем, кто ее ждет, и этим, кто известил ее. Первый же шаг надо сделать самой. Пусть суждено погибнуть в последний миг, пусть провалится побег, но сохранится ее гордость, останется добрая слава. Это л у ч ш е, чем себе в позор и униженье получать свободу из таких преступных рук, каковы руки этого барона.