Евпраксия
Шрифт:
Генрих рассмеялся:
— Кипятитесь, кипятитесь, сударыня. После драки кулаками не машут.
Вытащив из-за пояса платок, Ксюша вытерла им губы и влагу, появившуюся в носу. Сухо заключила:
— Вы напрасно торжествуете раньше времени: драка ещё не кончена. Я вам отомщу. Страшно отомщу. И за «Пиршество Идиотов», и за Лёвушку, и за это насилие.
Император поморщился:
— Прекратите нести околесицу. Что вы можете? Ничего. Завтра после погребения я уеду. Вас же прикажу охранять вчетверо серьёзней. Вы теперь и шагу не ступите без присмотра. — Он открыл кувшин с граппой и отпил прямо через край; выдохнув, сказал: — И молите
Утром государыне принесли известие ещё об одной смерти: у себя в комнатёнке, не перенеся угрызений совести от кончины мальчика, наложила на себя руки Груня Горбатка.
Пятнадцать лет спустя,
Киев, 1107 год, лето
Мономах, вызволив сестру из Андреевской обители, свёз её сначала в княжеский дворец к Святополку, их двоюродному брату, и на все протесты Янки возвратить обратно возмутительницу спокойствия отвечал отказом, а когда Евпраксия за пару дней стала чувствовать себя лучше, счёл за благо переправить её в Вышгород, к матери-княгине. Та обрадовалась немало, угощала пасынка и дочь самыми достойными яствами. Причитала при этом:
— Тэвочки моя, ты такой есть худючий и бледный! Надо больше кушать. Пить кумыс и катык, в лес ходить и на речка, лакомиться ягода, молёко и мёд. Мы тебя быстро поправлять, очень опекать.
А Опракса спрашивала у брата:
— Как мне быть, Володюшко? К Янке не вернусь, это вне сомнений. Но куда податься? Ведь иные женские монастыри Киева побоятся теперь меня принять. А в другой какой-нибудь город уезжать не хочу. Тут под боком маменька, Катя, Васка. Как же я без них?
Мономах не знал, что ответить, пожимал в задумчивости плечами:
— Надо покумекать, дело непростое... Заодно решить с Катериной — ей-то оставаться в Андреевской обители тоже ведь нельзя. Злыдня Янка будет вымещать на сестре все свои обиды. В гроб загонит девку.
Евпраксия крестилась:
— Господи Иисусе! Помоги Хромоножке и не допусти измывательств над сим ангельским созданием.
— Да, она из нас самая невинная.
Не успел Владимир и дня погостить у мачехи, как из Киева прискакал нарочный: Святополк сообщал, что Переяславль осадили половцы во главе с Боняком, надо поспешать городу на выручку. Князь заторопился и велел немедля седлать коней. Евпраксия вышла проводить брата. Он сказал на прощание:
— Вот какая мысль посетила меня внезапно. Может, бить челом Феоктисту — настоятелю Печерской обители? Он один отважится не бояться Янки. Монастырь-то его мужской, но к нему примыкает несколько женских келий — для монахинь из княжеских и боярских семей. Там-то тебе и место.
Оживившись, она кивнула:
— Было бы неплохо. Жаль, что не успеешь выступить ходатаем за меня.
— Может, и успею, Бог даст. Если что, я пришлю человека с весточкой. — И вскочил в седло.
— Благодарна тебе за всё, мой спаситель и избавитель. Да хранит тебя Небо от напастей и тяжких ран! — Осенила его крестом.
— Будь здорова, милая. Помолись за меня и моё семейство.
Он действительно улучил момент среди воинских сборов в дорогу и заехал в Печерский монастырь. Феоктист был сухонький маленький
— Вот ведь Янка какая, право. Я и раньше знал, что она своих сестёр держит в чёрном теле, спуску не даёт за малейший проступок, но про эти зверства слыхом-то не слыхивал — чтобы запирать и держать на воде и хлебе, плоть свою истязать насильно — власяницей да плетью? Будто не христианка, а ирод. Да ещё кого — сводную сестрицу, порождение собственного батюшки? Просто удивительно...
— Янка невзлюбила княгиню Анну с самого начала, не желала признавать мачехой — может, оттого что они ровесницы, может, оттого что та половчанка... Я сие не ведаю... А потом эта нелюбовь перешла на троих ея деток. В меньшей степени на покойного Ростислава Всеволодича — он и Янка общались мало. И в каких-то несуразных формах — на Опраксу и Катю Хромоножку. С тех, я думаю, пор, как они отправились в школу для девочек при Андреевском монастыре, а сестра уже была там игуменьей.
Феоктист продолжил:
— А уж как княжна вернулась из немецких земель, Янка точно с цепи сорвалась — вроде нет других предметов для разговора, кроме как ругать Евпраксию. Уж такая она сякая, немазаная, «сука-волочайка», Господи, прости!
Мономах сказал:
— Ксюша после пострига приезжала ко мне в Переяславль — поклониться праху моей супруги. Мы подолгу толковали о ея немецком замужестве. Многое скрывает, но и то, что осмелилась мне поведать, повергает в оторопь. Этот Генрих Четвёртый — просто кровопивец, воплощение самого нечистого, тать, мучитель. Измывался над бедной Опраксушкой как хотел. А она терпела, потому что любила. Потому что закон велит. Но потом сбежала и отомстила. Так за что ж ея осуждать прикажете?
Настоятель не возражал:
— Осуждать нельзя. Надо пожалеть.
— Пожалейте ж, отче. Приютите у себя в женских кельях. Обещаю, что, когда отгоню Боняка от Переяславля, я велю прислать для обители Печерской щедрые дары.
Феоктист поблагодарил, но вздохнул с неким огорчением:
— Так-то оно так, от даров отказываться грех, но предвижу бучу, поднятую Янкой. Не иначе как к митрополиту пойдёт.
— Я и с ним переговорю. Слава Богу, что, греком будучи, он пока не лезет в наши русские распри. И рассудит по справедливости.
— Уповаю на сё, Володимере, очень уповаю.
Князь не обманул и добился одобрения у первосвятителя на Опраксин переход в другой монастырь. Правда, его высокопреосвященство счёл необходимым чинно порассуждать о латинской ереси, сбившей Адельгейду с пути истинного.
— Этот Папа Урбан... тоже самозванец, — говорил Никифор с неодобрением. — Кто таков вообще? Жалкий французишко Эд де Шатийон, в прошлом — приор Клюни. Всколыхнул Иеропию на Крестовый поход — под предлогом борьбы за Гроб Господень в Палестине, а на самом деле вознамерился силой провести унию церквей. Но Создатель не допустил подобного богохульства, и осада Константинополя провалилась. Православие как истинное учение выстояло. Единению с католиками-христопродавцами не бывать. — А про Евпраксию сказал: — Жаль ея, конечно. Выдавать за католиков русских девушек — лишь губить их души. Лучше уж за половцев даже. Те хотя и язычники, но свои. Не вероотступники. Пусть живёт в Печерской обители и замаливает грехи. Я не против.