Евпраксия
Шрифт:
Анна была благодарна половецкому князю за то, что над нею он не насильничал. Может быть, ему сие и не удалось бы, потому как Осана наделила Анну не только искусством возбуждать мужей, но передала ей и тайну гашения мужской похоти. Позже тем она и спасалась от домоганий молодого князя Акала, когда его дед князь Болуш погиб в сече с черниговцами. Дорогой ценой платила Анна за каждую победу над Акалом. Он становился зверем, избивал ее, грозился убить или отдать на потеху воинам. Что сдерживало Акала от крайностей, Анна не знала. Но теперь княгиня была уверена, что, ежели попадет в руки Акала, ей пощады не будет. И это мешало роженице справиться с тем, что в сей день и час было главным в ее жизни. Она никак не помогала
Князь Всеволод продолжал скакать рядом с кибиткой. Он слышал стенания Анны, и его сердце тоже заходилось от боли. Но ему оставалось одно: страдать беспомощно. Иной раз он отвлекался от того, что происходило в кибитке, отъезжал в сторону, окидывал взглядом дружину и видел, что кони идут как должно. И зная, что половцы не в состоянии двигаться быстрее, успокаивался, вновь возвращался к кибитке.
До Киева оставалось четверть поприща, когда из кибитки показалась боярыня Аглая и позвала Всеволода.
– Князь-батюшка, вызволяй из беды, – крикнула она.
В свои тридцать девять лет князь был еще ловок и быстр. Он подлетел к кибитке и перемахнул с коня на козлы к вознице, с них нырнул вовнутрь.
– Государь, родимый, помоги мне, – услыхал он хриплый зов княгини.
– Князь-батюшка, возьми ее за руки, дай вместе с нею волю дитю, – подсказала Аглая.
Он подобрался к Анне, взял ее руки и принялся водить ими по животу, нажимая все сильнее и сильнее, вкладывая в руки Анны всю свою мощь. Всеволод близко приник к лицу Анны и повторял:
– Все будет лепно, лебедушка! Мукам уже конец!
Анна отозвалась на ласку, страх улетучился, она поверила, что все будет хорошо. Ноги ее развернулись до предела, лоно разверзлось, и показалась головка дитя. Аглая подложила под нее свои руки. Из лона что-то текло, может быть, кровь, но дитя уже выходило свободно. Вот только пуповина связывала его с матерью, но Фрося ее ловко перевязала и обрезала. Еще мгновение – и Анна освободилась от дитя, слабо простонала и устало откинула голову на кошму. Дитя уже покоилось на чистой холстине в руках Аглаи. В кибитке воцарилась тишина, только стук колес, только топот копыт доносились до чуткого слуха замерших в ожидании детского плача страдальцев. Ан нет, девочка не плакала. Она открыла глазенки и загулькала, загулькала. Но всем показалось, что она засмеялась. И стало жутковато: никто из них не слышал, не знал подобного, чтобы дитя не огласило плачем свое появление на свет Божий. И первой пришла в себя Аглая, крестясь, воскликнула:
– Князь родимый, чудеса-то какие! Она смеется! Ой, страсти нас ждут!
– Да пусть смеется, – избавившись от оторопи, ответил Всеволод. – Знать, тому причина.
И совсем немного прошло времени, как «причина», по мнению Всеволода, прояснилась. В тот миг, когда княжна Евпраксия появилась на свет, половецкая орда прекратила преследование дружины Всеволода и повернула на Чернигов. Князь еще и кибитку не покинул, как из хвоста дружины примчался тысяцкий Ивор, спросил у воинов, где князь, и, подскакав к кибитке, крикнул:
– Княже, орда отстала и повернула к Чернигову!
Всеволод выбрался из кибитки, взял за повод коня, ухватился за гриву и перемахнул в седло, спросил Ивора:
– А дозоры идут за ордой?
– Идут, княже!
– Но останавливаться нельзя, мы идем на Киев.
Всеволод знал: половцы коварны. И то, что они прекратили преследовать переяславскую дружину, не давало повода успокоиться и забыть о враге. И дружина продолжала путь к стольному граду, дабы вместе с великим князем Изяславом прийти на помощь Чернигову, где княжил их брат Святослав.
Глава вторая
Маркграфы Штаденские
Маркграф Нордмарки Удон Штаденский, один
Однако маркграф Удон не особо утруждался тщетными размышлениями о судьбах державы. Он пытался разобраться в личных делах своей жизни. Еще полный сил и здоровья, деятельный, он был страшно недоволен своим наследником, старшим сыном Генрихом. И вот уже какой год он занимался воспитанием будущего маркграфа Нордмарки. Озабоченность отца была неслучайной. Его старший сын, которому миновало уже шестнадцать лет, появился на свет болезненным, недоразвитым ребенком. Подрастая, он все больше внушал опасения, что так и останется убогим. Щеки его никогда не украшал румянец, впалая грудь не позволяла расправить плечи. Он с детства был сутул и походил на старца, был малоподвижен, не любил бегать, потому что быстро утомлялся. Ноги у него были тонкие и до сих вор оставались журавлиными. Однако после десяти лет юный маркграф удивлял всех, кто хоть однажды увидел его. У него сложилось покоряющей красоты ангельское лицо. Ласковые голубые глаза, нежные, красиво очерченные губы, мягкий овал лица, прямой нос, золотистые локоны, ниспадающие на плечи, – все покоряло. Родные и близкие умилялись лицом Генриха. И лишь отец оставался недоволен им, а случалось, когда он ненавидел это ангельское лицо. Маркграфу Удону хотелось видеть сына сильным и смелым рыцарем, побеждающим в турнирах. Но увы, об этом отцу оставалось только мечтать.
И все-таки маркграф Удон мог бы гордиться сыном, хотя бы потому что Генрих рос умным и очень способным к наукам отроком. Он без особых усилий со стороны взрослых в шесть лет научился читать и писать. В семилетнем возрасте увлекся латынью и через два года читал книги по истории Древнего Рима. Он охотно читал священные писания о житии святых, сам писал хронику текущей жизни. Со временем это дарование сына тоже стало пугать отца. Он не мог допустить, чтобы его наследник избрал себе путь священнослужителя. И лишь только Генриху исполнилось двенадцать лет, как отец отлучил его от всяких книжных занятий и взялся воспитывать в рыцарском духе. Вместо стила он вложил в руки отрока меч и сам обучал владеть этим рыцарским оружием. Но было похоже, что все потуги отца окажутся напрасными. Любой крестьянский мальчишка мог справиться с юным графом с помощью палки, которой гонял по лугам гусей. Маркграф приходил в отчаяние, а порою в ярость, которой был подвержен. Он кричал на сына, и глаза его метали молнии. Но, видя, что отрок лишь смиренно смотрит на него и начинает дрожать от страха, Удон убегал со двора в замок и там набрасывался с упреками на мать Генриха графиню Гедвигу.
– Подумать только, такая сильная женщина, а родила какого-то журавленка! Я его видеть не могу, он меня бесит! Род Штаденов с ним прекратится!
Графиня Гедвига не всегда терпела напрасные упреки и выпускала коготки.
– Зачем ты меня выбрал? Мы с тобой родня в четвертом колене. Вот и пожинай увядание рода.
– Что ты говоришь напраслину? А Людигер Удо, этот будущий победитель турниров, разве не наш сын?
Маркграф безнадежно махал рукой, уходил в трапезную, там выпивал кубок рейнского и взбодренный возвращался на плац, где в это время с Генрихом занимался старый слуга и бывалый воин Карл. Маркграф спрашивал его: