Евразия
Шрифт:
Бутылками и битым стеклом был забит угол комнаты; одна за другой заскакали бутылки из другого угла, из-под стола, из шкафчика; за ними коробка шпротов; яблоки на ущербленной тарелке; лимон с зажухлым обрезом.
– Вот и не сивушка, тепер располагайся, як дома, на диване и лягишь, а пока - випьем. Зубровки? Малиновки? Рому?
Потолок давил - землей - камнем - надгробием; сбоку, вместо стены, угрожала тяжелая портьера: там, конечно, покойники; да не портьера, а деревянная резьба; или чугунная?
– То от венка - тут ба-гацько раньше венков було, все убрать велел Хванасу, Хванас, это такой сюбэкт, - шоб не ботались под ногами... Да ты шо ж не пьешь? Ты пей... от, гляди, - запас... Ну, по третьей, гоп!
Зубровка засвербела в горле щекоткой, в глазах стало ясней, хоть и до безумия хотелось спать, неуютное чувство близости мертвецов затуманилось и поплыло куда-то кверху. Но - все-таки - непонятно:
– Почему его упырем зовут?
Ясно, впрочем - толстый и могилы оскверняет.
– Андрей Алексеич, а вы не вампир?
А привыкшие к свету глаза различили напротив - доску:
Здесь похоронены:
Иван Антипьевич Грохольский, 69 лет от роду;
Супруга его Матрона Прокопиевна, 56 лет от роду;
дети их: Евстигней, 23 лет; Алексей, 23 лет;
Младенец - Прокопий, 3 лет,
и Олимпиада, 23 лет,
а также
Онуфрий Онуфриевич Дыло.
Господи, приими их дух с миром.
Почему - Дыло? Откуда - Дыло? И почему Евстигнею, Алексею, Олимпиаде, всем по двадцать три года? Разве так бывает? Близнецы они, что ли? А должно быть, умирали постепенно, дойдя до двадцатитрехлетнего возраста. Но все-таки: при чем Дыло?
Тогда, словно в ответ, сквозь неутомимую трескотню из пузатого подрясника, доска приветливо поднялась кверху, - эх, если б не так слипались глаза, - и нарастая, вздымаясь, громоздясь один на другой, раскачиваясь, смеясь, подмаргивая,
черепа, черепа, черепа, - а за ними
сам Онуфрий Онуфриевич Дыло, выше потолка, без головы, без рук, один подрясник - схватил потолок, да как тряха-нет, - только известка посыпалась, и чего он его трясет - неизвестно - -
– Стучат.
Гость схватился с места.
– Кто?
– Хванас, ли Валюська. Я чичас, я чичас, ты тут посиди.
И в тесный проход, в щель темную, как немыслимая вздувшаяся гробовая мышь - и из щели:
– А шо? Кого?
– и в ответ хриплое громыханье:
– Заведующий зоветь, расстрелошные попа просють.
– Я чичас, я чичас, кажи, шоб подождали.
Гость встал - и навстречу пузу:
– Я здесь сидеть один не буду.
– А-а-а, ну, погоди-погоди, вот Хванас с тобой посидит. Хванас, ты посиди, без тебе зароют, ты тут посиди, випий вот с ими, а я чичас, я чичас - -
И, мотнув невидимым хвостом, исполинской мышью -
– Не помешаю, господин?
– Не помешаешь, садись.
Дыло деликатно - поодаль на гробницу - откуда она явилась - каменная, плоская, кто лежит под ней?
– Выпей.
Рюмка метнулась в пасть - как не провалится без естатка.
– И давно здесь Андрей Алексеич... отец Андрей свой кабинет устроил.
– Аны давно здеся пьють. С самого почитая.
– С какого почитая?
– А вот, как над ими почитай в соборе исделали, в попы обозначили.
– И хороший из него поп?
– Поп как поп. Обнакновенный. Что с попа взять? Отбил молитву - и на бок. Это тебе не в комиссии заседать.
– В какой комиссии?
– А во всякой. В мандатной, сказать... аль в кладбищенской.
– В какой мандатной комиссии?
– Без мандата на собрание не пущають. А комиссия мандаты проверяеть. Да неш вы, господин, не знаетя?
– Я не здешний. Ну, а на собрании что делают?
– Разное делают. Больше говорять, решають, как и что.
Гость пригнулся, так и вперился лихорадочно в красное, обветренное лицо, так и впился в безбровую, в безресницую щетину пожилых дней.
– Ну, и что же, что решают? Например?
Собеседник погладил колено, счистил кусок глины с своего веретья, с натугой вывалил:
– К примеру... сказать, хоша бы на кладбище новые ворота поставить, заместо старых.
– А старые - что?
– Сгнили, подвалилися.
– Ну, ну, ну, - и поставили?
– Да неш вы не видели? Чай, в ворота проходили.
А, чепуха. Пить надо.
– Пей, как тебя... Афанасий, что ли?
– Ахванасий.
И время заскрипело молчанием, закапало - кап! кап!
– капля за каплей в углу, за надгробной доской, потекло, подпрыгивая, рюмками в горло, завертелось красным, обветренным лицом Афанасия - в тихую вечность, в темноту щелевого провала.
3.
– Времени восемь, - отметила мастерская резким звуком человеческого голоса в потрескивающем гореньи бензина, лязганьи ключей и постукиваньи металла.
И в этот момент стало ясно, что к вечеру машина готова не будет и что субботник придется продлить. Монтер Пузатов, как паук, присосавшийся к искалеченному снарядам мотору, с досадой швырнул французский ключ об пол, пошел в угол, порылся зачем-то в ящике с ломом и
– Точно за деньги стараемся, чччорт...
– И правда, диви бы, за деньги, - сочувственно из углов мастерской.
Бесшумный начоркестра, торчавший у двери с тайной надеждой удрать и распустить своих людей, вдруг обнаружился беспокойным ерзаньем и шмурыганьем носа.