Еврейский вопрос / Необыкновенная история
Шрифт:
Вот Иван Александрович пеняет “нескромному” Тургеневу, что тот, будучи в Европе, никак не способствовал тому, чтобы переводились на европейские языки другие писатели. Русская литература, таким образом, выглядит как “Тургенев и другие”. И это правда. Другой вопрос, как к этому относиться. Ясно, однако, что времена Белинского, когда чужой талант вызывал восторг и желание помочь, уже миновали. Обидно было Гончарову ощущать себя глубоким провинциалом на фоне блестящей европейской знаменитости — тем более что Иван Александрович был уверен, что без его идей Тургенев не написал бы ни одного романа. Но поздно хватился. Хотя вопрос этот не так ясен, как кажется. То ли себя не похвалишь — как оплеванный сидишь, то ли, говоря словами советского поэта, “мелкие прижизненные хлопоты по добыче славы
Он пал первой жертвой синдрома осажденной крепости (ОК), который потом захватил огромное число людей, стал государственным, можно сказать, мироощущением. А может, и мировым. Антисемитам виделся (и видится) всемирный сионистский заговор, а сионистам — глобальный мировой антисемитизм. Ставленники сталинского режима во главе с вождем всюду видели признаки вражеских происков — а жертвы, поколение за поколением, жили с ощущением, что за каждым их шагом глядит КГБ. В наши дни путь Гончарова — в пародийном варианте — прошел несчастный Виктор Черепков. Вот опять он говорит, что президент подослал во Владивосток своих кунаков и абреков, дабы погубить его, Черепкова. Но вспомним, что с ним проделывали, — будешь неадекватным! Наемные убийцы грезятся Тулееву и Березовскому, всему бывшему НТВ вообще и Киселеву в частности. И опять же нельзя сказать, что синдром ОК возник у них просто так, от плохой наследственности. Мы живем в стране, где каждый ощущает себя жертвой глобального насилия. Попробуйте сказать, что вам лично незнакомо это чувство — что вас унизили, ограбили, оклеветали и вас же виноватым объявили. Так что исповедь неадекватного автора “Обломова” не только литературный памятник, но и социологическое исследование, и предсказание.
Те, кто занимался литературой чуть больше, чем велит средняя школа, что-то слышали о том, как поссорились Иван Александрович с Иваном Сергеевичем. Но именно — что-то. А тут перед нами все, что было.
“Необыкновенная история” выходит в серии “Потаенная литература”. Обиду Гончарова от нас, его соотечественников, скрывали. Что же было в ней “крамольного”? А то, что снижался образ классика. Ставилось под сомнение то, что он изрекает лишь истины. Допустить, что человек из учебника не только описывает, как народ стонет под игом, провозглашает великое будущее, но сводит счеты (причем не поймешь сразу, кто прав), было невозможно. Потому что классик — авторитет. Покушение же на авторитет — намек на критику руководства. Издали “Необыкновенную историю” сгоряча в 24-м — и одумались.
Так что литературоведы получат свое (редкую книжку), а широкий читатель — свое. Узнает, как развивался синдром ОК. У Ивана Александровича есть любопытное рассуждение о том, что одни лишь деловые, профессиональные отношения не могут создать общение между людьми: “Мне казалось, и я потом убедился в этом, что одна литература бессильна связать людей искренне между собой, но что она скорее способна разделять их друг с другом. Во всех сношениях членов кружка было много товарищества, это правда, размена идей, обработки понятий и вкуса. Но тут же пристальное изучение друг друга — много и отравляло искренность, и вредило дружбе. Все почти смотрели врозь, и если были тут друзья, то никак не друзья по литературе”. Видимо, так же невозможны друзья по бизнесу. По политике. Вообще по работе. Видимо, людям подобают какие-то иные отношения. Но об этом — иные романы, иные книжки.
Татьяна БЛАЖНОВА
[Необыкновенная история]
В 1846
О них часто говорилось в кругу Белинского, в котором толпились И.И. Панаев, Д.В. Григорович, Н.А. Некрасов, Ф.М. Достоевский (появившийся с повестью “Бедные люди”), позже явился А.В. Дружинин с романом “Полинька Сакс”. Кроме того, было тут несколько приятелей не литераторов: Н.Н.Тютчев, И.И. Маслов, М.А. Языков и некоторые другие{2}.
С Панаевым и Языковым я познакомился прежде у Н.А. Майкова (отца поэта{3}). Через последнего, т.е. через Языкова, я и передал Белинскому свой роман “Обыкновенная история”, для прочтения и решения, годится ли он и продолжать ли мне вторую часть? Роман задуман был в 1844 году, писался в 1845-м, и в 1846-м мне оставалось дописать несколько глав. Белинский, месяца три по прочтении, при всяком свидании осыпал меня горячими похвалами, пророчил мне много хорошего в будущем, говорил всем о нем, так, что задолго до печати о романе знали все — не только в литературных петербургских и московских кружках, но и в публике.
Собирались мы чаще всего у И.И. Панаева и у Языкова, у Тютчева — иногда все, гурьбой, что позволяли их просторные квартиры. Белинского посещали почти каждый день, но не собирались толпой, вдруг. У него было тесно.
Летом в 1846 году все разъехались — Белинский уехал, кажется, в Крым, Панаев с Некрасовым в Казань, а к осени собрались все в Петербург. Тогда этот кружок оставил Краевского и “Отечественные записки” и целиком перешел в “Современник” (с Белинским во главе), предпринятый Панаевым и Некрасовым, которые и поселились в одном доме.
Однажды, кажется, уже в 1847 году, сказали, что приехал Тургенев{4}. Я пришел как-то вечером к Белинскому и застал у него Тургенева. Он уже тогда, помнится, писал что-то в “Отеч. записках”. О нем говорили в кружке, как о даровитом, подающем большие надежды литераторе. Он стоял спиной к двери, в которую я вошел, и рассматривал в лорнет гравюры или портреты на стене. Белинский назвал нас друг другу, Тургенев обернулся, подал мне руку и опять начал внимательно рассматривать картинки. Потом опять обернулся, сказал мне несколько одобрительных слов о моем романе и опять — к картинкам. Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта, вроде Онегиных, Печориных и т.д., копируя их стать и обычай.
Он сам, в откровенные минуты, признавался потом, что он с жадностью и завистью смотрел на тогдашних львов большого света, Столыпина (прозванного Монго{5}) и поэта Лермонтова, когда ему случалось их встречать. Пока я рассматривал его, он продолжал свой маневр рассматривания картинок, которые, конечно, давно знал все, будучи близко знаком с Белинским и его квартирой. Вглядываясь в черты его лица, я нашел их некрасивыми, и именно аляповатый нос, большой рот, с несколько расплывшимися губами, и особенно подбородок придавал ему какое-то довольно скаредное выражение. Меня более всего поразил его неровный, иногда пискливый, раздражительно-женский, иногда старческий больной голос, с шепелявым выговором. Зато глаза были очень выразительны, голова большая, но красивая, пропорциональная корпусу, и вообще все вместе представляло крупную, рослую и эффектную фигуру. Волосы до плеч. После, поседевши весь, он стал носить бороду, которая и скрыла его некрасивый рот и подбородок.
Не помню, как прошли 1846 и 1847 годы: тогда ли или уже в 1848 году приехали Боткин и Анненков, был ли тут Тургенев или уезжал? Помню только, что в 1848 году умер Белинский — и весь кружок, кроме этой потери, испытывал еще усиленную строгость цензуры, по случаю революции и перемены правительства во Франции.
В это время побывали в Петербурге московские литераторы: Грановский, Кавелин, кажется, А.Д. Галахов{6}. Тогда же мелькнул через Петербург Герцен{7}, с которым я на минуту столкнулся в кондитерской Вольфа, где нас познакомил бывший с ним Панаев и мы едва успели сказать друг другу несколько слов. Он уехал за границу, и я более его никогда не видал.