Еврейское счастье военлета Фрейдсона
Шрифт:
— Не послушаю, — твёрдо ответил. — Моё место на фронте. А эта звезда только сильнее обязывает.
— Вот и я о том, — горько выдохнула Мария Засипаторовна. — Сделаешь Лизке ребёнка и вали на свою войну.
— Да она мала еще, — возмутился я.
— Мала-а-а-а?… Я тебя в шестнадцать родила. И ничё… Вон какой здоровый герой получился — даже смерть не берёт. Правда, Алёшенька, в том, что третьей похоронки на тебя, даже ложной, я не переживу. Как бог есть, не переживу. Сделайте, дети, как я прошу. Уважьте. Мне хоть
— Тебе лет-то сколько? — спрашиваю похожую на соляной столп Лизавету.
— Пятнадцать. В октябре исполнилось, — отвечает как робот. Без эмоций. А сама, то бледнеет, то краснеет, то пятнами идёт.
— Мать, я лётчик. Я и после войны в армии служить буду. Не вернусь я в деревню.
— У нас теперь город. — Лиза открыла рот.
— Да хоть столица, — бросаю в раздражении.
— А столица и есть, — не унимается девушка. — Столица Ямало-Ненецкого округа. Не хухры-мухры.
Но я уже переключился на мать.
— У меня в Москве теперь квартира отдельная. Комнату мою фашист разбомбил, так товарищ Сталин сам распорядился найти мне жильё. Дали квартиру в хорошем доме в самом центре Москвы. Я думал тебя туда забрать, — говорю матери.
— Не поеду я в твою Москву. Тут у нас в голодный год хоть рыба будет. А в вашем муравейнике, случись чего — сразу зубы на полку. Да и Лизку я не брошу. Она мне старость скрасит. Внука давай, а больше от тебя ничего нам не надо. Приводи в свою фатеру московскую столичную фифу, нам ее отсюда не видать будет. Ребенка только признай, когда родиться, чтобы Фрейдсоном был, сыном и внуком героев.
— Давай, мать, не пороть горячку, — ищу заполошно выход из столь неординарной ситуации.
— А когда ее пороть? Седни нас в покое оставили — матери утешиться, а завтра народ попрёт в наш дом как на первомайскую демонстрацию. Знакомые, а их у меня много — все же в заготконторе работаю. Улица наша так точно. Домой шла — уже спрашивали. Я и на работе три дня отпуска взяла. Так, что в покое нас оставят только на ночь. Вот вам и время внука заделать. Иль тебе Лизка не по нраву?
— Лиза нравится. — Не хочется мне обижать девушку, как бы всё не обернулось. — Девка она красивая. Не нравится мне, что меня рассматривают только как быка-производителя.
В ответ мать только хмыкнула.
— А ты о ней подумай, как следует. Сколько вас — ражих мужиков поубивает на войне? Даже в нашу глухомань похоронки идут на каждого второго. Не от кого рожать ей будет. Разве, что от селькупа — их в армию не берут. Лизка, а ты, что стоишь столбом? Что молчишь?
Та край скатерти теребит. Глаз не поднимает.
— Мама, я вашей воле покоряюсь, но я никогда не смотрела на Лёшу иначе, как на брата, — выдавливает из себя девушка.
— А теперь посмотри на него как на мужика. — Нажимает голосом Мария Засипаторовна. — Как на отца твоих детей. Всё. Решено. Спать будете
13.
Отпуск мой больше напоминал командировку от Главного политуправления, разве, что без пайковой сгущенки. Те же митинги, встречи и беседы. Про войну, про фашизм, про то, почему врагу столько земли отдали? Чуть ли не полглобуса. Почему зеки не воюют, а сидят на шее у народа? Про всё дай ответ честному народу. И за себя ответь, и за товарища Сталина.
Хорошо, была у меня тренировка в Москве по таким мероприятиям, так, что справился.
Лизавета везде со мной под ручку, тигриным взглядом отваживая от меня конкуренток. Герой приватизирован.
Пришла в себя девчонка, осмелела. Во взгляде уверенность появилась. Но я-то помню, как в тусклом освещении прикрученного фитиля керосиновой лампы, в первую нашу ночь она мелко дрожала всем организмом и не давала с себя ночную сорочку снимать, зажав ткань кулачками у горла. А глаза зажмурив. При этом мне очень хорошо были видны ее бёдра и курчавый белобрысый треугольник в месте схождения ног, и тонкая талия с чуть наметившимся животиком, и умопомрачительная девичья грудь с мелкими коричневыми сосками.
Класть сразу в койку девочку в таком вздёрнутом состоянии, только портить. Аккуратно и ласково поглаживал ее по шелковистой коже, унимая боязливые мурашки. Пытался целовать плотно сжатые губы.
— Ты не хочешь ребенка? — шепчу в ухо, чуть покусывая мочку.
— Хочу, — шепчет. — Но боюсь.
— Давай сегодня просто поспим рядом. Привыкнем друг к другу.
— Я в рубашке останусь.
— Как скажешь.
— Свет погаси.
— Разве ты страшная?
— А причём тут страшная?
— Только с крокодилками спят в полной темноте, чтобы их не видеть. А на ощупь все бабы одинаковые.
Смеётся.
— Я красивая?
— Для меня, да.
Легли наконец-то. Целуемся даже.
— Лиза, Лиза, Лизавета… Ты совсем целоваться не умеешь, — шепчу.
— Я и не целовалась ни разу еще с мальчиками.
— А с девочками?
— Что я зечка, что ли, кобеляжем заниматься? — возмущенно шипит.
— А на яблоке или помидоре, что лучше, потренироваться не пробовала?
— Откуда у нас помидоры? Только солёные в банках. Они вялые и склизкие.
— А вот так тебе приятно?
— Да. Погладь там еще.
— Успокоилась?
— Да. Но давай сегодня ничего делать не будем.
— Просто так поспим?
— Нет. Ты меня еще погладь.
— А ты меня?
— Такой большой? Как он во мне поместится?
— Не сразу и не весь. Вот это место у тебя вообще-то безразмерное. Только пока оно сухое. А это плохо. Не сжимай ноги, я там поглажу. Не дрожи, ничего плохого с тобой не случится.