Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Какой-то фельдфебель с тремя серебряными квадратиками на погонах шел навстречу Либиху. Заметив гауптмана, он остановился. Вся его фигура выражала нерешительность и растерянность. Либих узнал Арнульфа Финка.
— Это... вы? — тоже растерявшись, спросил он, потому что не отважился «тыкать» Финку, как делал это в бане.
— Яволь, гауптман! — фельдфебель вытянулся.
— Ждете группенфюрера Кюммеля?
— Яволь, гауптман! К сожалению, он еще не приехал.
— И не приедет.
— Как же это?
— И бумаги ваши вряд ли придут. Война!..
— Яволь, гауптман! Что же
— Идите ко мне помощником.
— К вам? Но...
— Никаких «но»! Слушайте приказ. К вечеру соберите в Хогсварте солдат вермахта. Эсэсманов не надо. Так приказал бригаденфюрер. Собираться здесь, возле штаба.
— Все будет сделано, гауптман!
— Не сомневаюсь. Идите!
Либих с облегчением посмотрел вслед фельдфебелю. Есть еще люди, которые его слушаются!.. Никакие угрызения не мучили больше гауптмана. Страх, стыд, растерянность — все это осталось позади.
НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА
Михаилу приснился сон. Родные поля, отцовские степи, в которых он не бывал уже тысячу лет. Киевские улицы пролегли в древних оврагах, между валами княжеских укреплений. Днепр, закованный в лед, как в броню,— великая река его народа. И все засыпано снегами, белыми-белыми, как молоко, как волосы старых украинских дедов, что греются летом у ворот, а зимой на теплой печи рассказы-ают внукам страшные сказки. И он упал на колени и ел этот снег, как сахар. Ел, и не мог наесться, и плакал... А когда Михаил проснулся, лицо у него было мокрое не от слез, а от дождя. Вода просачивалась сквозь охапки веток, которыми был укрыт примитивный, сделанный на скорую руку шалаш. Вокруг Михаила лежали вповалку... эсэсовцы. Дождевые струи журчали, падали спящим на лица, на шеи и руки. Но люди спали как мертвые.
Михаил приподнялся на локтях, сел. Под ним был кожаный плащ стального цвета, плащ с погонами группенфюрера СС Генеральская фуражка валялась рядом. А вот лежит Гейнц Корн, который сменял свою фронтовую, вытертую форму на новенький мундир штурмфюрера. А там Юджин Вернер, Клифтон Честер, пан Дулькевич, который даже спит в офицерской фуражке штурмбанфюрера Финка.
Вчера, после того как нагруженные припасами, взятыми на ракетной базе, партизаны углубились в дюны, пан Дулькевич, размахивая двумя баклагами, обшитыми зеленым сукном, воскликнул:
— Пся кошчь! Наконец я буду пить ром, сделанный из сахарного тростника, привезенного с Кубы!
Михаил промолчал. А на привале, когда Гейнц Корн готовил завтрак, обратился к партизанам:
— Друзья,— сказал он,— сегодня у нас небольшой праздник. Мы может отметить свой первый значительный успех. Наконец-то мы попали в самый водоворот войны и боремся с нею всеми силами. Поэтому, как командир партизанского отряда «Сталинград», я хочу огласить свой первый официальный приказ. Прошу встать.
Приказ № 1
по партизанскому отряду «Сталинград».
Голландия
24 сентября 1944 года
За молниеносное уничтожение фашистской ракетной базы для запуска ракет «фау-2»,
Командир партизанского отряда «Сталинград»
лейтенант Скиба».
— Виват! — первым прокричал пан Дулькевич. Все дружно поддержали его.
— Отмечая это,— продолжал Михаил,— приказываю интенданту отряда Гейнцу Корну выдать всем по сто граммов трофейного рома.
— Но это же до дьябла мало! — воскликнул поляк.— Пан Скиба хитрый, как посол.
— У меня на фронте был товарищ — Леня Сапрыкин,— Михаил повернулся к пану Дулькевичу.— До войны он работал на шахте в спасательной команде. У них в команде были ребята двухметрового роста, с могучими легкими, с сердцами как дизельные моторы. И вот эти двадцатилетние хлопцы даже не нюхали алкоголя. Если спасатель выпьет незадолго до аварии двадцать граммов водки — верная погибель. В кислородной маске, которую он надевает, спускаясь в пылающую шахту, в клапане образуются кристаллы и за-кроют доступ кислороду. И человеку конец. Все это творят двадцать граммов алкоголя.
— Алкоголь делает человека злым,— буркнул пан Дулькевич.— Разве пан считает, что нам злость не нужна?
— Мы должны быть злыми, но пьяными — нет,— твердо ответил Михаил.— Разве мы застрахованы от того, что нас через полчаса не окружат?
— Это узурпация моих прав,— пробормотал пан Дулькевич, но выпил, как и все, полкружки коричневой горькой жидкости и на большее не претендовал.
Он подвинулся к голландцу, который молча потягивал свою трубку.
— Что пан Роот думает делать после войны?
Якоб ответил не сразу. Что он будет делать? Снова вернуться в Амстердам, сидеть в киоске и раскладывать перед собой калейдоскопы марок?
— После войны я стану глобтротером,— наконец сказал Якоб.— Я обойду на своей одной ноге сначала Европу, а потом весь мир. И везде буду рассказывать о войне. Пусть знают люди, что это такое, и пусть ценят мир.
День их отдыха, день бесед и мечтаний прошел. А перед заходом солнца северную сторону серого неба прочертила прямая полоса ракеты. Ее увидел Пиппо Бенедетти, который стоял на часах. Испуганный, он прибежал к шалашу:
— Командир, снова она!
— Где?
Итальянец молча махнул рукой на север.
— Далеко?
— Не очень.
— Кто видел еще?
Никто больше не видел. Но не верить Пиппо не было оснований. Молча стали собираться. Не говорили, идти или не идти, не отдавал никаких приказов Михаил. Все и так знали: надо идти.
Гейнц запаковывал продукты. Аккуратные буханки хлеба, завернутые в станиоль. Похожие на ядра круги голландского сыра. Жестянки с консервами. Кофе, сахар. Два контейнера «Листер» — один с водой, другой с ромом. Каждому досталась немалая ноша. Освобожден от всего был только Якоб. От всего, но не от оружия. Голландец даже слушать не захотел, когда Михаил сказал, что одного автомата и четырех запасных магазинов с него достаточно. Почему достаточно? Почему все должны нести по десятку магазинов, автоматы, пистолеты, а он будет прогуливаться с тремя несчастными патрончиками? Или, может быть, они не в Голландии и он не голландец?