Европа между Рузвельтом и Сталиным. 1941–1945 гг.

Мягков Михаил Юрьевич

Тем не менее, вопрос об американских оценках участия СССР в послевоенном мирном устройстве – в том числе территориальных и политических намерений Москвы на Европейском континенте – во многих своих аспектах нуждается в дальнейшем исследовании. Прежде всего, это касается прогнозирования американскими государственными деятелями будущей роли в мировых делах как своей страны, так и Советского Союза, особенностей их отношения к СССР в различные периоды войны, вариантов участия Вашингтона вместе с Москвой в строительстве новой системы безопасности. Рассмотрение этих проблем тесно связано с продолжением изучения деятельности президентов США военного времени, членов их ближайшего окружения, анализом документов, отражающих динамику суждений Белого дома о взаимодействии с Кремлем и ужесточение американской линии в диалоге с СССР, что стало одной из причин начала холодной войны. Здесь предстоит еще большая работа в различных архивных коллекциях Соединенных Штатов Америки, прежде всего в Национальном архиве США, Отделе манускриптов Библиотеки Конгресса, Библиотеке Ф. Рузвельта, и других хранилищах исторических документов.

Глава I

Американские оценки международной ситуации и политики СССР в Европе (начало 1939 – июнь 1941 г.)

1. Основные тенденции американских оценок СССР 1930-х гг.

Общеизвестно, что изоляционистские настроения, вновь взявшие верх в США после окончания Первой мировой войны, во многом определяли

политический курс государства и в первые месяцы после начала нового глобального конфликта в Европе в сентябре 1939 г.

Достаточно сказать, что президентская кампания Ф. Рузвельта 1940 г. вряд ли была бы успешной, если бы он выступал с лозунгами скорейшего вступления страны в войну на заокеанском театре военных действий. Общественное мнение Соединенных Штатов (в своем большинстве), равно как и влиятельные политические лидеры страны, были пока не готовы воспринять интернационалистские призывы и осознать теснейшую взаимосвязь сохранения их безопасности, ценностей, да и самой жизни с результатами кровавой борьбы, происходившей за многие тысячи километров от их родных очагов.

Накануне развязывания европейского конфликта, в первой половине 1939 г., в Вашингтоне крайне настороженно относились к постановке вопроса о возможной помощи своим бывшим союзникам в Первой мировой войне – Великобритании и Франции, считая, что США должны избегать такого вмешательства в дела континента, которое ведет в перспективе к полномасштабному участию страны в кровопролитных сражениях. Неоднозначной была позиция самого президента. В некоторых общественных кругах Рузвельта критиковали за усилия, направленные на проведение в жизнь политики разоружения и называли «наивной» его реакцию на агрессивные акции фашистской Италии и нацистской Германии. Однако многие современные американские историки называют такие оценки несостоятельными, говоря о серьезных внутренних препятствиях, с которыми сталкивался глава Белого дома при определении адекватного растущей опасности внешнеполитического курса. Р. Даллек заостряет внимание на том, что руки президента были сильно связаны основными положениями Акта о нейтралитете, давлением со стороны изоляционистов, активистами движения за мир из студенческой среды, различными религиозными группами, особенно католиками⁶³. Кроме того, значительная часть американских деловых кругов оказывала материальное содействие Германии, что во многом было обусловлено структурой монополистических связей. К 1933 г. сложилась разветвленная сеть картельных соглашений между США и Германией, особенно в электротехнической и химической промышленности. Почти 2,5 тыс. авиамоторов в 1933–1939 гг. были закуплены немецкими фирмами в США; ряд германских заводов по производству моторов работали на базе новейшей американской технологии⁶⁴. Нельзя сказать, что финансово-промышленные круги Соединенных Штатов оказывали доминирующее воздействие на политику Вашингтона по отношению к Берлину, но в период укрепления мощи нацистов некоторые из них считали, что финансовая помощь Германии предотвратит наплыв коммунистических настроений на европейском континенте. Все это сдерживало критику фашистского режима. Лишь после того, как нацистское правительство приняло ряд мер для вытеснения американского капитала из экономики Германии, в результате которых инвестиции США сократились с 5 до 1 млрд марок (с 1930 по 1938 гг.), торговые отношения между двумя странами стали приобретать характер «экономической войны». Гитлеровская политика автаркии прямо противоречила проводимому более сильными экономически США курса на «свободу торговли»⁶⁵. Обострение конкуренции в экономике и сферах влияния, беспокойство Белого дома растущей экспансией Германии в Латинской Америке усиливало геополитическое противоборство между Германией и Соединенными Штатами на мировом пространстве, к которому теперь добавлялась угроза интересам США со стороны Японии – союзнику Третьего рейха по антикоминтерновскому пакту. Многие государственные и общественные деятели Запада, в том числе и США, понимали, что вновь милитаризованная Германия и ее союзники означают угрозу их интересам и всей системе безопасности в мире. Рост американо-германских противоречий создавал предпосылки для сближения США с Великобританией и Францией. Однако страх перед коммунизмом, ставящим под вопрос существование экономических и социальных основ западного общества, поощрял влиятельные группы западных политиков и промышленников на продолжение контактов с гитлеровским режимом.

Роль Советского Союза в разразившемся перед войной кризисе виделась в Вашингтоне преимущественно с негативной стороны. Отметим, что в то время на Государственный департамент США достаточно сильное влияние оказывали сторонники «жесткой» линии в отношении СССР – Ч. Болен, У. Буллит, Н. Гендерсон и др. США отказывались признавать СССР до 1933 г., но для того, чтобы быть в курсе намерений этого социалистического государства во внешнеполитическом ведомстве США, был образован специальный отдел, занимающийся русскими делами. Большую часть информацию о положении в СССР Госдепартамент получал из Риги, которая стала с 1920-х годов ключевым центром исследований, относящихся к Советскому Союзу. В этом городе, который ранее входил в состав Российской империи, было аккредитовано достаточно много американских дипломатов, которые постоянно общались с эмигрантами из России. Многие эмигранты принадлежали в прошлом к высшему сословию империи или имели отношение к ее правящей элите. Понятно, что их мнение относительно большевистской власти было, как правило, отрицательным. Взгляд на Советскую Россию из Риги (или как его еще называли «Рижская аксиома») оказывал на протяжении 1920—1930-х гг. значительное влияние на ответственных и политических деятелей США. Для многих из них образ Советского Союза был органично связан с такими понятиями, как «экспансия революции» и «агрессивность» коммунистического режима. Соответственно, идея вступления с таким государством в возможный союзный альянс изначально обрекалась на жесткую критику внутри самой Америки⁶⁶.

Курс Рузвельта на сотрудничество с СССР, логичным следствием которого стало признание Советского Союза в 1933 г., казалось, мог переломить устоявшиеся негативные представления о диалоге с Москвой. В Советской России также связывали определенные надежды укрепления своего экономического и внешнеполитического положения путем более тесного взаимодействия с США. Но, к сожалению, прорыва во взаимоотношениях двух стран, как в области торговли, так и поддержании международной безопасности, не произошло. Год спустя вопросы о старых долгах Временного правительства, нерешенность проблемы о предоставлении СССР новых займов затормозили дальнейшее сближение двух стран. Крайне негативную реакцию в США вызвали сведения о репрессиях в СССР, жертвами которых пали многие хорошо известные в Америке фигуры из руководства Советского Союза. Даже несмотря на то, что многие частные американские бизнесмены и финансисты продолжали в то время активно работать с СССР, вступившим на путь гигантской модернизации своей промышленности и сельского хозяйства, в большинстве своем политическая элита США видела в Советском Союзе перманентный источник угрозы для соседних стран; а через Коминтерн, находящийся в Москве – и самим Соединенным Штатам. Мнение отдельных лиц о преувеличенности подобных угроз – как, например, Дж. Дэвиса – оставалось в меньшинстве.

Авторы фундаментального труда «1939 год: Уроки истории» подчеркивают виновность прежде всего руководителей Англии и Франции в срыве попыток поставить заслон агрессии фашистских держав, проведении политики умиротворения. Так, Л.В. Поздеева пишет, что западные лидеры не расставались

с иллюзорной надеждой достигнуть компромисса с Германией, тогда как их курс «основывался на реальных расчетах… направить фашистскую агрессию против СССР»⁶⁷. Политика же советского правительства, отмечает И.В. Челышев, была направлена, прежде всего, на обеспечение безопасности СССР и предотвращение войны. Государственное и партийное руководство считало, что враждебное социализму капиталистическое окружение неизбежно предпримет военные акции против Советского Союза. В середине 1930-х гг. стало ясно, что наиболее вероятными противниками в войне выступят Германия, Италия и Япония. В то же время советское руководство считало необходимым укрепить международное положение страны путем расширения связей с неагрессивными капиталистическими государствами, создать на договорной основе систему коллективного отпора агрессии⁶⁸. В 1934 г. СССР вступил в Лигу наций, в 1935 г. им были подписаны хотя и не полноценные, но важные договора о взаимопомощи с Францией и Чехословакией. Но вся политика в области создания коллективной безопасности была подорвана Мюнхенским соглашением 1938 г. Германии, Италии, Франции и Великобритании, по которому от Чехословакии в пользу Германии отторгалась Судетская область. Последующие переговоры дипломатические и военные переговоры СССР, Великобритании и Франции весной-летом 1939 г. к положительному результату создания союза против агрессии не привели. Москва меняла приоритеты и брала курс на соглашение с Берлином ради обеспечения собственных интересов безопасности.

Профессор В.Л. Мальков, характеризуя курс США в кризисный 1939 г., отмечает, что сигналы, шедшие из Вашингтона, воспринимались в столицах Европы и в Токио как доказательство отстраненности Соединенных Штатов от европейских дел и их незаинтересованности в сотрудничестве с Москвой. «И даже чисто внешне, – продолжает он, – ни захват германскими войсками Чехословакии, ни отторжение Германией у Литвы Клайпеды, ни тем более оккупация Италией Албании не произвели потрясения в США. А одни только словесные осуждения… скорее всего, убеждали фашистских главарей в том, что США намерены оставаться в стороне от европейского конфликта…» Говоря о политике Рузвельта, профессор справедливо указывает на его симпатии к «интернационалистам», противникам курса на умиротворение агрессоров (ближайшие советники президента Г. Икес, Г. Моргентау, Г. Гопкинс, Ф. Франкфуртер), что не мешало ему порой заигрывать с «изоляционистами» (в число которых входили многие руководители Госдепартамента), влияние которых уменьшилось, но осталось весьма значительным на протяжении 1930-х гг. Касаясь взгляда США на роль Советского Союза в разрешении европейского кризиса, В.Л. Мальков замечает, что «в Вашингтоне не было единой позиции в отношении идущих переговоров между СССР, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой, а в определенных влиятельных кругах преобладало даже мнение, что они не могут быть полезными. Сказывалось очень сильное влияние той отрицательной реакции общественности на волну политических репрессий, которая захлестнула страну в 1937–1938 гг.»⁶⁹. Нежелание пойти на действенное сотрудничество с СССР выражалось, в том числе, в отказе Рузвельта направить в Москву с миссией Дж. Дэвиса, человека, доброжелательно настроенного к Советскому Союзу. Опасность игнорирования интересов СССР в момент усиления гитлеровской Германии прекрасно осознавалась бывшим послом в СССР. В июне 1939 г. Дэвис предсказывал, что если британский премьер-министр Н. Чемберлен будет продолжать умиротворять Германию, «то старому медведю надоест оставаться мальчиком для битья и он, возможно, заключит мир с Германией на своих собственных условиях»⁷⁰. Однако в Вашингтоне решили не только не посылать в Москву Дэвиса, но и отправить туда в качестве нового посла Л. Штейнгардта – дипломата, не питавшего симпатий к взаимодействию с Москвой. Такие поступки основывались, в том числе, на недоверии к внешней политике Советского государства, различного рода данных о плохой боеспособности Красной армии, слухах о скором развале страны, чуждости для Америки социально-политического строя в СССР. Печать США продолжала распространять негативную информацию о Советском государстве. Доминантой в настроениях американского общества «оставались по преимуществу настороженность в отношении намерений Советского Союза и полярные по своему характеру оценки его роли в мировых делах»⁷¹.

В этой связи нет ничего удивительного в том, что «профессионалы» из Государственного департамента США не были шокированы советско-германским пактом о ненападении от 23 августа 1939 г. и последовавшим вслед за тем вступлением Красной армии на территорию Западной Украины, Западной Белоруссии, Прибалтики, равно как и началом советско-финской войны⁷². В их глазах это лишь доказывало правильность предыдущих прогнозов о потенциально экспансионистском характере советского внешнеполитического курса. Не стоит говорить, что подобные прогнозы строились отнюдь не на глубоком анализе активных попыток Москвы в середине 1930-х годов участвовать в создании системы коллективной безопасности в Европе. Напротив, события конца 1939 – начала 1940 гг. усиливали в Вашингтоне позиции тех влиятельных сил, которые не переставали указывать на опасность коммунистической угрозы, исходящей от Советского государства. Предложенная ими схема восприятия акций СССР была бы почти идеальной, если бы не одно «но» – наличие в Европе и Азии реальных и неуклонно усиливающих свою мощь агрессоров, к тому же уже заявивших свои претензии на мировое господство. Известие о подписании советско-германского договора о ненападении подвигло Рузвельта обратиться к Гитлеру и его итальянским союзникам с предложением воздержаться от агрессии и содействовать в урегулировании спорных вопросов, однако нападение Германии на Польшу и Вторая мировая война начались, как это было и спланировано в немецких штабах, 1 сентября 1939 г.

Несмотря на распространенное убеждение в агрессивности замыслов Советского Союза, большое влияние на ответственных работников правительственного аппарата в Вашингтоне продолжала оказывать информация о потенциальной неэффективности Красной армии. Достаточно взвешенные и реалистичные оценки, которые выдвигались в начале 1939 г. бывшим послом в СССР Дж. Дэвисом и военным атташе полковником Ф. Файмонвиллом, входили в противоречие с данными, поступавшими из Риги и говорившими о слабости и уязвимости Советской России. Можно сказать, что образ СССР в представлениях американских аналитиков складывался как весьма противоречивый. Однако превалировала тенденция считать его «великаном на глиняных ногах», имевшим дурное прошлое и неудовлетворенные аппетиты в отношении соседей. Еще в январе 1939 г. Э.Л. Пэкер послал из латышской столицы в Вашингтон доклад с записью своей беседы с министром иностранных дел Латвии В. Мунтерсом. Последний, в частности, утверждал, что «Россия слаба и находится в состоянии полной смуты. Трудности внутреннего положения предопределяют и ее слабость во внешних делах». Мунтерс добавил, что СССР не только не способен вести наступательную войну, но и вряд ли сможет надежно оборонять свою собственную территорию. В случае если Польша выступит на его стороне, то СССР сможет только сопротивляться Германии. Но если поляки встанут на сторону немцев, то Советам придется отдать Германии значительную часть Украины. Интересно, что в докладе упоминалось и об отличном мнении эстонского министра иностранных дел К. Селтера, который считал СССР способным выдержать любую атаку. Но Мунтерс отнесся к этим словам как к обычной эстонской «переоценке русской угрозы», добавив, что «с 1921 по 1923 гг. Советская Россия казалась неотвратимой опасностью, и все думали, что ее армия пронесется по всей Европе со своей идеей мировой революции. Но затем Россия устала и перестала быть той угрозой, которой являлась ранее. Возможно, то же самое случится и с Германией»⁷³.