Европейская история

Селф Уилл

«Я не намерена испытывать судьбу», – объяснила она Дэниэлу; он же считал побудительной причиной, впрочем, держа эту мысль при себе, такого решения убеждение Мириам, что она и так уже слишком долго искушала судьбу и что ее согласие, в метафизическом смысле, стало бы последней каплей. Дэниэл с пониманием относился к переживаниям жены, и хотя вскользь они касались этой темы, но никто из них не решился высказать вслух ужасное предположение, что с ребенком, которого носит Мириам, возможно, не все в порядке.

Однако сами роды стали для супругов огромной радостью – и откровением. Первые пять часов схваток они оставались дома, помня рассказы знакомых о том, что сразу же мчаться

в роддом не имеет никакого смысла. В итоге по приезде в больницу шейка матки у Мириам была раскрыта на восемь сантиметров. Слишком поздно для эпидуральной анестезии и даже для обезболивающего. Хамфри родился ровно через пятьдесят одну минуту, в течение которых бедная Мириам тужилась и ревела белугой, сидя на корточках на подстилке, напоминающей, по мнению Дэниэла, мат из школьного спортзала.

Он смотрел на взмокшее бесформенное тело жены, на ее измученное, перекошенное от боли лицо… А в следующий миг ему всучили вопящее лилово-красное существо. Хамфри был идеальным младенцем. Он набрал десять из десяти баллов по шкале апгар. В чертах его лица не было ничего азиатского – типичное личико младенца белой расы. Дэниэл крепко держал сына и бормотал путаные молитвы в честь некоего божества, которое так чудно все устроило.

Уютный дом викторианской эпохи, где обитали Грины, был заранее и под завязку набит приспособлеииями, которых хватило бы для воспитания по меньшей мере шести младенцев. На стене в комнате будущего наследника знакомый художник нарисовал целые джунгли, населенные самыми разнообразными живыми организмами. Кроватку они купили в «Хилз», коляску – в «Силвер Кросс».[2] У них было как минимум три стерилизатора для бутылочек от «Милтон».[3]

Дэниэлу казалось, что в последние недели беременности Мириам стала особенно нервной, и, когда они с Хампи вернулись домой, он старался разглядеть в ее поведении признаки послеродовой депрессии – но таковых не было. Малыш рос не по дням, а по часам, прибавляя в весе словно боксер-невеличка, готовящийся к поединку не на жизнь, а на смерть. Порой родители, как им казалось, уж слишком над ним тряслись, но в целом оба были довольны, что так долго откладывали рождение ребенка, полагая, что их опыт и зрелый возраст – гарантия спокойного нрава малыша. Он почти не плакал, разве что во время колик. И первые два зуба у него прорезались без осложнений. В общем, как восклицал Дэниэл, подкидывая гогочущего Хампи в воздух, это был «настоящий мужичок».

Родители с восторгом наблюдали каждую стадию развития сына. Дэниэл отщелкивал пленку за пленкой немного размытых снимков синеглазого ангелочка, которые Мириам наклеивала в красивый альбом, обводя каждый узорчатой рамкой. Вот Хампи впервые пополз назад, вот – вперед, вот первые неуверенные шаги, первое самостоятельное «по-большому» – все было зафиксировано. Но вдруг, когда Хампи исполнилось два, что-то в его идеальном развитии пошло не так.

Хампи с самого начала очень выразительно агукал и смеялся. Младенцем всегда всем улыбался и еще охотнее «подавал голос». Но в том возрасте, когда, согласно кипам тематической литературы, проштудированной родителями, он вот-вот должен был начать формировать слова и, главное, правильно их выговаривать, малыш переменился. Он по-прежнему любил болтать, но ожидаемые «папа» и «мама» никак ему не давались; с каждым днем он все увереннее произносил бессмысленные гортанные звуки.

Друзья пары говорили, мол, ничего страшного. Они считали, что это обычная милая детская болтовня, но Мириам и Дэниэл не на шутку встревожились. Мириам поехала с сыном к семейному врачу, а по ее направлению – к специалисту. Может, у Хампи в нёбе какое-то

скрытое несращение? Нет, речевой аппарат и гортань ребенка функционируют нормально, вынесла вердикт врач, подвергнув мальчика осторожному, но тщательному осмотру. По ее мнению, миссис Грин напрасно так волнуется. Дети развиваются очень по-разному; если она и может что-то предположить – а это не ее сфера, она ведь не детский психолог, – то скорее, что такое своеобразное восприятие Хампи родного языка свидетельствует о его необычайно высоком интеллектуальном развитии.

Однако отношения между матерью и сыном неуклонно ухудшались. Мириам жаловалась мужу, что чувствует, как сын отдаляется от нее. Ей становилось все труднее справляться со вспышками детского гнева. Она часто спрашивала Дэниэла: «Может, дело во мне? Может, я неправильно с ним обращаюсь?» И тому приходилось снова и снова убеждать ее, что это просто «такой возраст».

Порой, толкая коляску с Хампи по Квадранту[4] по пути к магазинам на Фортис-Грин-роуд, Мириам ненадолго задерживалась и окидывала взглядом широко раскинувшиеся жилые кварталы северного Лондона. Сейчас, когда она переживала охлаждение к собственному ребенку, родной город тоже стал казаться ей чужим и незнакомым. И вновь полузабытые страхи, связанные с ее возрастом и, возможно, вызванными этим странностями в развитии Хампи, закопошились в дальних уголках подсознания Мириам.

Профессор Мартин Цвайерих, заместитель директора Департамента по изучению венчурных капиталов в «Дойче банке», стоял у окна в своем кабинете на двадцатом этаже головного здания банка, глядя на изрезанную силуэтами высотных зданий Франкфурта линию горизонта. Со всех сторон высились, стремясь достать до неба, другие бетонные махины «Майнхэттена» – делового и финансового центра города. Кабинет профессора Цвайериха был угловым, что благодаря перспективе, открывавшейся с огромной высоты, давало ему возможность любоваться видом города в «вертикальной нарезке» из-за окружающих банк офисных зданий.

Слева профессор видел продолговатое здание университета, позади него – широко раскинувшийся пригород Бокенхайм; справа трапециевидная стальная махина «Сити-банка» рассекала на две части здание центрального вокзала, за которым начинался старинный квартал Заксенхаузен. Профессор знал, что где-то там протекал Майн, хотя он и не был виден с этой точки. А прямо перед глазами Цвайериха возносилось самое высокое офисное здание Европы – башня Выставочного центра, – почти полностью заслоняя центральную часть города, в том числе, к радости профессора, суперсовременный торговый центр Цайль, похожий на жертву бомбардировки. Как-то раз забавы ради профессор рассчитал, что, если прочертить воображаемую прямую от уровня пятнадцатого этажа здания банка, пустив ее вдоль правого крыла башни, то она достигнет земли через две тысячи пятьдесят семь метров точно в центре дома Гёте на Хиршграбштрассе, таким образом соединив невидимой нитью настоящее с прошлым, а возможно, и с будущим.

«Нам необходима экспансия!» – лозунг всепобеждающего коммерческого духа крутился в мозгу профессора, не давая покоя внутреннему уху. И с чего вдруг Кляйсту пришло в голову с таким пафосом заявлять подобную банальность! Да еще с утра пораньше. Профессор не таил зла на Кляйста из-за того, что тот обошел его по служебной лестнице. Все правильно, ведь ему было только пятьдесят пять, на шесть лет меньше, чему самому Мартину. И, хотя они служили в банке «Тройханд» равное количество лет, именно Кляйст стал локомотивом в деле расширения их деятельности, борьбы с чудовищной бюрократией, пронизавшей компанию, и поиска новых деловых интересов на Востоке.